Твоя коса и серый серп над садом.
Страшнее всех разбойничьих засад
Разметанных волос голодный ладан.
Не дым, а только горький привкус гнева,
И не огонь, а только тлеющий ночник
Возник в ночи, и рук тяжелый невод
Мне приказал — молчи.
Но не смолчать — вот на обоях просвет,
И хлещут ливнем хлынувшие ветра.
И по утрам подсчет таких утрат,
Что о пощаде даже боль не просит.
Дозором зорких зорь замучены ресницы.
Больней свалявшихся простынь
Мне режет лоб безволье ясновидца
И горечь оскопленной пустоты.
НЕДУГ БЫТИЯ (Париж, 1928)
Любить и лелеять недуг бытия.
Е. Баратынский
Посвящается О.А.
«Отяжелев, на голый лист стекло…»
Отяжелев, на голый лист стекло
Чернильным сгустком слово, —
И муза сквозь оконное стекло
Уже войти ко мне готова.
И вот, приблизившись, передает
Мне в руки камень вдохновенья.
Опять протяжным голосом поет
Мое холодное волненье.
И кажется, — я в первый раз постиг
Вот это трудное дыханье.
О скудный, суетный, земной язык,
О мертвое мое призванье!
«В упор глядел закат. Раскосых туч…»[28]
В упор глядел закат. Раскосых туч
Не передать пустого выраженья.
Я опустил глаза, и желтый луч
Невольно повторил мое движенье.
Увы, природа! Страшен праздник твой!
Должно быть, это — насмерть поединок:
И видел я, как за моей спиной
Вскрывалась ночь, рвала покой личинок.
И запах трав, и желтый ствол сосны,
Последним взглядом вырванный из мрака,
Постой, постой, — ты видишь, как тесны,
Пусты объятья затхлости и мрака.
Звезда! Ах если ты ведешь дневник,
Ты на просторной занесешь странице
Число и месяц, год и этот миг,
Что я провел у жизни на границе.
«Не в силах двинуться, на подоконнике…»
Не в силах двинуться, на подоконнике,
Мы смотрим вниз, на ребра крыш и дней.
О как понятно всем, что мы сторонники
Потусторонних зарев и огней!
Томительно слепое созерцание!
Мы утешаемся и думаем, что нет
У жизни имени, у дней названия,
И все потусторонний ловим свет.
Ах, каждый сон уже рассказан в соннике!
И, как герани в глиняных горшках,
Мы на крутом и скользком подоконнике
Испытываем и покой и страх.
«Незвучен свет, огонь неярок…»[29]
Незвучен свет, огонь неярок
И труден лиры северной язык.
О эта скорбь пустых помарок,
Беспомощный и трудный черновик.
Пером просторный лист пропахан,
И черная сияет борозда,
И полон нежности и страха
Твой голос, бедная моя звезда.
Но вот, бумажным, волокнистым,
Зеленым небом стих мой повторен.
Опять меня с блаженным свистом
Одолевает неповторный сон.
И мой несовершенный оттиск,
Двойник стиха, по-новому поет,
И странный вкус небесной плоти
Мне темным чудом обжигает рот.
«Бессонница, расширясь, одолела…»[30]
Бессонница, расширясь, одолела
И напрягла тревожный слух. Мое
По капле медленно стекает тело
В неуловимое небытие.
Касанье чьих-то невесомых пальцев.
О влажный холодок щеки!
Опять Глухая ночь на старомодных пяльцах,
Глухая, начинает вышивать.
Шуршанье тьмы и тусклый шорох шелка —
И розой выцветшей душа глядит,
Как ангел тряпочкой сметает с полки
Сухую пыль веселья и обид.
«Я знаю, ты, как жизнь, неповторима…»