– Э!… малыш пришел! – крикнул Йозеф и резким аккордом прервал игру. – Наверно, опять что-нибудь не получается?
– Как не стыдно,- гимназист, а за помощью идешь к арфисту,- с усмешкой заметил кто-то.
– Но ведь пан Йозеф тоже был гимназистом, – смутился я.
– Только я, малыш, сам все делал,-сказал Йозеф.-Да ты не слушай этих глупцов, пусть себе болтают, сами-то они круглые невежды, потому и не ценят тех, кто хоть что-нибудь знает. Целыми днями я их развлекаю разными историями и игрой, а они заплатить – и то порядком не могут.
– Не гневи бога, Йозеф. Спой нам еще что-нибудь или расскажи, мы и заплатим,- крикнул один из присутствующих.
– Нет, теперь уж вы оставьте меня в покое. Теперь я помогу малышу сесть в лужу, потому как он непременно в нее сядет, коли сам не возьмется за ум. А потом я вам и поиграю и расскажу. Сейчас мне как раз попалась интересная книжка, вот эта потрепанная, на немецком языке, вам никогда не догадаться, о чем здесь речь. Но об этом после!
Он взял мой листок и принялся писать на обратной стороне.
Странный человек был Йозеф-арфист. Никто ничего не знал ни о нем, ни о его прошлом. Жил Йозеф на Уезде, и хозяйка, у которой он снимал комнату, рассказывала, что, несмотря на хорошие заработки, у арфиста ничего нет, кроме каких-то бесполезных книг да двух-трех новых костюмов, которые он никогда не надевает. Но, кроме того, он, мол, на днях заказал себе черный фрак, черные брюки и белую жилетку. Одному богу известно, зачем это ему понадобилось!
Владельцы трактиров принимали Йозефа с большой охотой,- ведь где бы он ни появлялся, вокруг него всегда собиралось много народу. Йозеф пел им песни, каких никто никогда прежде не слыхивал, а россказнями его все заслушивались. Йозеф не скрывал, что истории свои он заимствует из немецких книг, которые часто видели у него в руках. Истории эти были особенные, словно взятые из жизни, и нередко слушателю начинало казаться, что герой повести – это он сам. Содержание немецких книг Йозеф передавал замечательно и как-то даже проговорился, что раньше тоже был сочинителем. Пером он и впрямь владел в совершенстве, в чем мог убедиться каждый, кто просил его писать. Только прошения составлять он отказывался.
– Все равно большие господа для вас ничего не сделают, не унижайтесь попусту, писать не стану,- говорил он.
Больше о Йозефе никто ничего не знал, да и позже мне не удалось собрать о нем никаких сведений, даже имени его настоящего я не смог установить. Но этот таинственный человек и в моей памяти запечатлелся как личность необычайно интересная и даже поэтическая.
Пока Йозеф делал за меня перевод, я, все еще сконфуженный, просматривал номера «Вечерней газеты», а потом взял в руки немецкую книгу, из которой Йозеф хотел кое-что прочитать своим слушателям. Она называлась «НегЬвШитте»[1] автором ее был Жан Поль. Книгу эту я видел тогда впервые и тут же принялся листать ее, разыскивая те увлекательные рассказы, о которых упоминал Йозеф. Там, где она была раскрыта, я наткнулся на одно место, подчеркнутое карандашом: «Кому лучше – гению, не признанному современниками, или отдаленным светилам? Только спустя столетия мы замечаем их на той стороне небосклона, которая приблизилась к нам сегодняшней ночью, ибо путь их лучей с небес до земли был слишком долог». Сам не зная почему, я взял тогда карандаш и переписал название книги и это высказывание.
– Понимаешь ли ты, малыш, что переписал? – спросил Йозеф. И темные поблекшие, уже подслеповатые глаза его испытующе взглянули на меня.- Если не понимаешь,-¦ продолжал Йозеф,- оно к лучшему. Вот другие поняли и поплатились за это. На вот перевод и беги играть в мяч!
Я схватил тетрадь, а он, аккомпанируя себе на арфе, запел хрипловатым, низким голосом:
За горами, за долами Садик расцветает,
В том ли садике парнишка Яблоню сажает.
Подошла к нему нежданно Красная девица.
«Почему бы тебе, парень,
На мне не жениться?»
Покатился с клена листик В голубые воды…
«Я женюсь, но только раньше Я добьюсь свободы»…
– Опять Йозеф завел свои крамольные песни,- проворчал один из посетителей.
Да, Йозеф знал довольно много милых словацких и моравских песенок, но собирал все новые и новые и исполнял их всего охотней. Однажды, когда я записывал их, Йозеф внезапно спросил:
– Когда ты слушаешь эти песни, не возникает ли у тебя такое чувство, будто прерывается дыхание и к горлу подкатывается комок? Впрочем, ты еще мал и ничего не смыслишь…
На троицын день солнце палило немилосердно. Тяжким бременем пало вёдро на белую Прагу, оно теснило и угнетало все и вся, напекало головы, люди обливались кровавым потом. Малая Страна была тиха, мертва и безлюдна. Она словно боялась выступить из-под прикрытия собственной тени: казалось, малейшее движение усилит изнурительный зной. На улицах-почти пустынно, и если появится одинокий пешеход, то крадется медленно и лениво по тенистым уголкам, жадно ловя легчайшее дуновение ветерка.
Внезапно из домов начали выбегать люди-без сюртуков, с непокрытыми головами, как это дозволяется на нашей милой Малой Стране. У всех на лицах – удивление, недоумение, страх. Отовсюду сыплются восклицания, вопросы. Одним почудилось, будто грянул гром, другим – что началась стрельба со стороны Старого Места. Но тут,- это слышали все,- раздался сильный, приглушенный расстоянием грохот. Сомнений не оставалось – в Старом Месте палят!
Люди толпами устремляются к мосту. Старики и молодежь, мужчины и женщины, вооруженные и безоружные – все странно перемешались. Лица бледны – может, от страха, а может, от гнева. Кто-то выкрикнул:
– Братья, помогите! У комендатуры на нас напали солдаты! Они стреляют в народ, кровь льется рекой!
Слово «кровь» всех словно воспламенило.
– Как? Наша кровь льется рекой?
Люди объединились в одно мгновенье. Всеобщего порыва страсти ничто сдержать не могло. Извозчики что есть мочи нахлестывают лошадей, чтобы спасти свои фиакры, летят булыжники; торговые ларьки, всевозможный инструмент – все сваливают в кучу, связывают, укрепляют, и вот уже вырастает баррикада, потом вторая, третья, и вскоре все главнейшие улицы города оказываются перекрытыми.
Снова все ожило. Распространился слух, что несколько сот крестьян идет на помощь пражанам и Бруске. К Бруским воротам, через которые крестьяне тщетно пытаются прорваться в город, бросилась толпа, и ворота наконец подались; вооруженные крестьяне, отряд человек в двести, врываются в Прагу. Распевая песни, они быстро спускаются вниз по Оструговой улице мимо замка и баррикад. Деревенский оркестр играет австрийский марш.
На Малостранской площади отряд крестьян останавливается, чтобы собраться с силами. Затем, через проходной двор, устремляется к Кармелитской улице, где возле старой почты засели войска. Гремит залп из двух пушек, несколько человек падает… Но все равно – вперед! Пушки, быстро повернув дула, стреляют вниз по Уезду – в направлении арсенала. Здесь тоже разгорается бой… Печальная и страшная картина!
Несколько маленьких гимназистов помчались за крестьянским отрядом, они хотели все видеть собственными глазами. В этот момент я заметил, что из одного дома вышел элегантно одетый господин, который показался мне знакомым. Я не хотел верить собственным глазам, верить, что это арфист Йозеф! Лицо его дышит вдохновением. Он чисто выбрит. На нем красивая шляпа, черный фрак, черные брюки, белый жилет, желтые перчатки – одет как на праздник. В каждой руке Йозеф держит по пистолету.
Безмолвно и в полном спокойствии он прошел сквозь толпу. Какая-то неодолимая сила влекла меня к нему.
Достигнув первых рядов, Йозеф выбрался на баррикаду, но не успел взвести курок, как пошатнулся. Пуля угодила ему в грудь, а его выстрел просто прогремел в воздухе. Падающего Йозефа подхватили, из уст его громко, отчетливо прозвучало: