Остальную часть дня Артамон Сергеевич принимал у себя дома иноземных послов. Дом без Авдотьи Григорьевны был сирота, но жизнь боярину скрашивал сын Андрей: беседы с иноземцами вёл по-учёному.
Послы дарил книги, офорты, картины. Датский резидент привёз часы, установленные на фарфоровом корабле, цесарский посланник — зеркало в бронзовой оправе, со знаками зодиака. Комнаты принимали свой прежний заморский вид.
Четырнадцатого мая Артамон Сергеевич с Андреем Артамоновичем отстояли обедню и панихиду по царю Фёдору Алексеевичу. У гроба великого государя в тот день сидели[59] Михаил Григорьевич Ромодановский, думный дворянин Лев Голохвастов да диак Михаил Воинов.
В Думе пришлось заниматься бунташным делом. В Коломенском, в царской вотчине, — мужики заковали своего приказчика в цепи и посадили в тюрьму. За приказчика вступился думный дворянин Фёдор Нарбеков, но мужики кинулись на солдат с вилами, пришлось ноги уносить.
Мужицкий бунт позволил Артамону Сергеевичу побывать в полках иноземного строя. Боярин знакомился с новыми командирами, ласкал похвалами прежних, с коими бывал в походах. Ради бунташных замашек мужиков — о стрельцах не поминал — просил изготовиться к отпору.
Пятнадцатого мая — день памяти благоверного царевича Димитрия Угличского и Московского.
Думские дела были самые обыденные, бояре скучали, и Артамон Сергеевич, уже в самом конце заседания, сказал с досадою:
— Мы сидим с таким благодушием, будто Москва живёт как встарь: благочинно, покойно. Но ведь это не так! Стрельцы остались без начальников. Одни убиты, другие едва живы от побоев. Я долгие годы был стрелецким головой — знаю сей народ. Безнаказанное попустительство, — а узда совершенно отпущена, — может привести к большой беде. Не видя над собой строгих командиров, стрельцы, подстрекаемые недоброжелателями властей, могут дойти, и очень скоро, до крайнего бесчинства. А ведь у них в руках — оружие.
Бояре слушали и молчали. Артамон Сергеевич заговорил горячей:
— Нельзя нам предаваться спокойствию — бунт удержу не знает!.. Уже со вчерашнего дня пущен слух, будто боярин Иван Кириллович облачился в Большой царский наряд, сел на трон и примеривал шапку Мономаха. И будто бы царица Марфа Матвеевна да царевна Софья стали укорять Ивана Кирилловича за бесстыдство, а он им в ответ: мне сия шапка к лицу. — Артамон Сергеевич обвёл взглядом боярские лица. — Слышали ведь сии бредни. Но коли молчите, я доскажу басню. Будто бы царевич Иван кинулся отнимать венец, а Иван Кириллович стал душить государя и задушил бы, да караульные отбили... Каково?
Бояре молчали. Артамон Сергеевич усмехнулся:
— Время обеденное... Что ж, отложим сей вопрос на вечер. После обеда, когда все мы приляжем отдохнуть, не грех бы обдумать, как быть с людьми, кои распускают подобные слухи. Такие слухи — всё равно что факел, коим поджигают бочки с порохом.
6
«Нужно Андрея отправить из Москвы, хоть в тот же Лух», — думал Артамон Сергеевич, спускаясь с Красного крыльца.
Навстречу поднимался князь Фёдор Семёнович Урусов. Поликовались.
— Прямо беда с этими стрельцами, — сказал князь. — Ладно бы со знамёнами да с барабанами, с пушками сюда идут.
— Как?! — ахнул Артамон Сергеевич. — Сколько их? Далеко ли?
— Я их в Белом городе уже обогнал. Полков пять-шесть.
Матвеев бегом кинулся назад во Дворец, к Наталье Кирилловне.
Послали за патриархом. Юный Фёдор Салтыков поскакал с приказом караульному Стремянному полку закрыть кремлёвские ворота. И еле ноги унёс. Доложил Матвееву:
— В Спасских воротах пальба.
Пальбу и в Тереме было слышно. Насадив упрямых караульных на копья, ревущая, как зверь, толпа покатилась к высокому Красному крыльцу.
Дворцовая стража высыпала на ступени, но заслон был жидковат перед тысячами яростных людей.
К Артамону Сергеевичу подошёл подьячий.
— Я, боярин, от Лариона Иванова к тебе послан. Стрельцов возмутили стольник Александр Иванович Милославский да стольник Пётр Андреевич Толстой. Ездили по стрелецким слободам, кричали: «Нарышкины царевича Ивана задушили! В Кремль! В Кремль!»
— Где ты был час тому назад? — махнул рукою Артамон Сергеевич.
Поспешил к патриарху, пришедшему с монахами, с крестами, с образами.
— Бог милостив! Бог милостив! — говорил патриарх скороговоркой. — Кого к бунтовщикам послали?
— Князя Михаила Алегуковича Черкасского да благовещенского протопопа Никиту, — благословясь, сказал Матвеев.
— Князя любят, у Никиты голос как труба, — одобрил патриарх. — Бог милостив...
Но стрельцы встретили князя и протопопа неистовой словесной грозою.
— Скажите, что вам надо?! — Батька Никита покрыл рёв толпы великим своим басом.
Смолкли. Заводилы крикнули:
— Подайте нам губителя царя Ивана! Подайте нам Нарышкиных! А первым так Ивана Кирилловича! Он, сатана, задушил блаженного государя!
— Царевич Иван Алексеевич жив-здоров! — сказал толпе князь.
— Коли жив, пусть выйдет к нам!
Артамон Сергеевич на решения был скор:
— На Ивана лучший кафтан. Наталья Кирилловна, бери Петра. Все выходим к стрельцам. Все! Все!
Тут-то и совершил промашку мудрый Матвеев. Встал на Красном крыльце, держа за руку не Ивана, но Петра. Рядом с царевичем Иваном стал князь Черкасский.
— Вот он, его высочество Иван Алексеевич! — возгласил князь.
Стрельцы смутились. Бунтовщики при Алексее-то Михайловиче ноздри рвали, а шум-то пустой.
— Да так ли, Иван?! — крикнули люди Милославских.
— Аз — Иван Алексеевич! — закивал головою блаженный. — Аз — жив, здрав.
— Кто изводит тебя? — не сдавались заговорщики.
— Упаси Бог! — всплеснул руками блаженный. — Меня все любят. И я всех люблю. И вас люблю!
Иван Алексеевич прослезился. Стрельцам стало совсем невмоготу — круглые дураки.
С крыльца сошли к бунтарям бояре: князь Михаил Алегукович Черкасский, князь Иван Андреевич Хованский, Пётр Васильевич Шереметев Большой, князь Василий Васильевич Голицын. Стали уговаривать стрельцов разойтись по дворам. Да только двое из четверых, Хованский с Голицыным, были с заговорщиками заодно. Люди Милославских снова закричали, пытаясь озлить притихшую толпу.
— Пусть Пётр отдаст венец Ивану! Царица Наталья, в монастырь ступай!
— Нарышкиных нам выдайте! Нарышкиных! — кричали неистовые. — Изменников под корень истребим!
Крики становились злее, и Артамон Сергеевич, оставя царя Петра, тоже сошёл к стрельцам.
— Неужто забыли, как я с вами ходил в Конотопской битве князя Трубецкого выручать? Не с вами ли, впрягшись в лямку, тянул пушки, брошенные воеводой Бутурлиным? Может, это не вы брали города в Рижском походе? А где я был тогда? За спинами вашими али всё-таки впереди? — озирался улыбчивый, добродушный. — Рожи-то все родные. Вся царская слава — ваш труд. Вру или не вру?
— Твоя правда, боярин! — отвечали стрельцы, опуская глаза.
— Вам ли бунтовать, стене государевой? Не иноземные полки — вы спасали царя в разинскую войну, в Медный бунт, в Соляной. Тишина царства — на ваших бердышах. Так ли?
— Так, боярин! Так! — отвечали стрельцы, веселея. — Ты уж заступись за нас перед Петром Алексеевичем, перед царицей Натальей Кирилловной.
— Заступлюсь. Царица наша милостива — золотое сердце.
Князь Хованский, ужасаясь стрелецкому успокоению, делал знаки своим — в копья Артамона! Но стрельцы помнили — Матвеев свой человек. Таких стрелецких голов, заботливых, как Артамон Сергеевич, нынче нету.
Весёлым вернулся боярин к царице.
— Спасибо тебе, благодетель! — У Натальи Кирилловны слёзы сверкали на глазах.
Бунтари мирные, тихие, кланялись великому государю и ей, царице-матери.
И тут со стороны сеней Грановитой палаты на Красное крыльцо попёрли стрельцы полка Кравкова, купленные царевной Софьей. Орали всё то же:
59
Почётный караул в Архангельском соборе над могилой царя высшие люди государства несли сорок дней.