К слову сказать, сам Страбон не избежал своеобразного исторического возмездия. Его «Исторические записки», видимо, широко читались. Во всяком случае их цитируют и Плутарх, и Иосиф Флавий, а позднее — Тертуллиан.[13] А «Географию» современники не оценили. Можно еще понять, что мимо нее прошел Птолемей, принципиальный противник страбоновского описательного подхода к географии. Но трудно объяснить, почему о ней не упоминает такой дотошный ученый, славящийся именно своей энциклопедичностью, как Плиний Старший.
Итак, Страбон предпочитает оглядываться назад. Но отсюда вовсе не вытекает, что древние авторы заслуживают полного доверия. Мало того, что они во многом устарели, кое-кто из них вообще является лгуном, чьи писания нельзя принимать всерьез. Особенно достается историкам. Страбон заранее извиняется, что вынужден обращаться к ним: «Читатель должен простить меня и не раздражаться, если я подчас допускаю промахи (ибо большинство исторических сведений я черпаю у таких писателей), а скорее быть довольным тем, что я излагаю факты лучше других или дополняю то, что они пропустили по неведению».
Дело, однако, вовсе не сводится к поправкам. На протяжении всего труда Страбон постоянно разражается филиппиками в адрес тех ученых, которых отличает яркая, живая манера изложения. С водой выплескивается младенец. Страбона, которого отличает деловой стиль, очевидно, раздражает всякая «художественность», «развлекательность» — они, по его мнению, только вредят тексту, лишают его серьезности. У тех, кто рассказывает мифы и сказки, цель проста — «доставлять удовольствие и вызывать удивление». Для оратора, поучает Страбон, главное иное — наглядность. Историк же должен стремиться прежде всего к истине. А о какой истине можно говорить, например, у Гелланика — ведь у него «всюду обнаруживается величайшая небрежность». Или у Геродота и ему подобных писателей, которые «болтают много нелепостей, уснащая свои рассказы небывальщиной, словно каким-то музыкальным мотивом или приправой».
Справедливости ради надо заметить, что доверчивость Геродота вызывала нарекания еще за пятьсот лет до Страбона. Фукидид упрекал его за то, что он рассказывает о невероятных событиях, заботясь не об истине, а о том, чтобы произвести приятное впечатление. Но в течение пяти последующих веков все же авторитет Геродота оставался незыблемым, и старший современник Страбона, Цицерон, имел право назвать его «отцам истории» — прозвище, которое утвердилось за ним навсегда.
«Я обязан передавать то, что говорят, но не обязан всему верить», — провозглашал Геродот.[14] Страбон формулирует свой принцип иначе: «Там, где я имею свое суждение, я сообщаю то, что считаю правильным, где— нет, там называю источники, а где нет свидетельств, там и я умалчиваю».
Поэтому нередко Страбон, раздраженный тем, что писатель некритически воспринимает те или иные сведения, вообще не упоминает его трудов, зачеркивая даже то ценное и оригинальное, что в них содержится. Неуловимая грань! И вот уже добросовестность оборачивается нудным педантизмом, строгость — сухостью, требовательность — придирчивостью, принципиальная оценка — брюзжанием.
Историков, которые пишут интересно и красочно, Страбон обвиняет в погоне за дешевой популярностью, в том, что они идут на поводу у читателей и слушателей. Поэтому скорее уж, с его точки зрения, можно поверить; поэтам — Гомеру и Гесиоду — или трагикам, рассказывающим о подвигах легендарных героев, чем Геродоту, Гелланику, Ктесию из Книда (V век до н. э.). В другом месте Страбон обвиняет этих историков в том, что они специально разукрашивают изложение мифами, чтобы удовлетворить читателей, питающих особую любовь ко всему необычному и чудесному.
Пожалуй, наибольший гнев Страбона вызывают соратники и спутники Александра Македонского, описывавшие его походы и завоеванные земли. Среди них были и географы, и полководцы, и историки. Многое из того, что ими рассказано, вызывает сомнение. Но все же ученый Мегасфен оставил сочинение «Индия», долгие годы служившее основным источником, знакомившим с этой таинственной для греков и римлян страной. Подробный отчет флотоводца Неарха о плавании из Индии в Переднюю Азию (от Инда до устья Евфрата) в 326 году до н. э. давал представление о неведомых прежде азиатских берегах. Экзотические сведения об Индии сообщил и Деимах, посол при индийском царе (III век до н. э.). Их Страбон аттестует беспощадно: «Все писавшие об Индии в большинстве случаев оказывались лгунами, но всех их превзошел Деимах. На втором месте по выдумкам стоит Мегасфен. Онесикрит же, Неарх и другие помаленьку начинают бормотать правду. Мне довелось убедиться в этом, когда я писал „Деяния Александра“» [раздел «Исторических записок»].
Почему же в трудах ученых и писателей эпохи Александра Македонского столько ошибок и несообразностей? Страбон объясняет это двумя причинами. Во-первых, все они больше заботились о прославлении македонского вождя, чем об истине. А во-вторых, они ничем не рисковали, сообщая о самых невероятных явлениях: ведь речь шла о столь отдаленных районах, что никто ничего не мог ни проверить, ни опровергнуть.
Не щадит Страбон и географа Артемидора Эфесского. Этот ученый, живший на рубеже II и I веков до н. э., путешествовал по Средиземному и Красному морям и Атлантическому океану. В своем «Перипле» он не только описал берега морей, но и указал расстояния между отдельными пунктами, поведал об обычаях разных народов, привел немало исторических сведений. Страбон высоко оценивал труд Артемидора, часто цитировал его, хотя и упрекал за отсутствие научного подхода (по мнению одного из исследователей, «если бы труд Артемидора сохранился, слава Страбона в значительной мере померкла»). Тем не менее, когда Страбон уличает Артемидора в ошибке, он без стеснения называет его профаном, а в другой раз столь же резко заявляет, что «его рассказы, соответствующие вкусам простонародья, никоим образом не заслуживают доверия».
Из путешественников особое раздражение вызывает у Страбона Пифей из Массалии. Какими только язвительными эпитетами не награждает он смелого первопроходца! Пифей «всегда обманывает людей», он — «отъявленный лгун», его сообщения об областях за Рейном — «сплошные выдумки». Страбон решительно отказывается верить известиям Пифея о загадочной Фуле, подводя, так сказать, теоретическую базу: Фула — самая северная точка известной нам земли. А поскольку Пифея уличили в ошибках и неточностях, когда он рассказывал о давно уже исследованных странах, то совершенно очевидно, что он лжет, говоря о неведомых местах.
С наивысшим почтением Страбон относится к Гомеру. В соответствии с модой того времени географ обязан был высказать свое отношение к его творчеству. И Гомер, этот «муж многогласный и многоученый», стоит по сути дела вне критики. Его Страбон защищает от упреков, нередко приводит в оправдание поэта различные чтения его текста и толкования комментаторов. Сравнивая очертания берегов, рельеф местности и т. п. с гомеровскими описаниями, Страбон ссылается на то, что «нельзя допускать, чтобы в чем-то наши суждения противоречили суждениям поэта, принятым всеми на веру». Гордясь своей объективностью, Страбон утверждает: «Поскольку различные авторы говорят по-разному, я должен рассмотреть их точки зрения. Вообще пользуются доверием люди старейшие, опытнейшие и наиболее знаменитые. А так как Гомер в этом смысле превосходит всех, то и нужно разобрать его сообщения и сопоставить с нынешним положением дел».