— Было, — послышался ответ. — Но вот уже более десяти лет Генри Джекиль стал слишком причудлив для меня. Он пошел по дурной дороге, то есть умственно, и хотя, конечно, я продолжаю интересоваться Джекилем во имя прошлого, но очень редко вижусь с ним, чертовски редко. Ненаучное фантазерство, — прибавил доктор, вспыхнув пурпуровым румянцем, — право, разлучило бы Дамона и Пифиаса.
Этот взрыв вспыльчивости послужил почти облегчением для Утерсона. «Они просто поссорились из-за каких-нибудь медицинских вопросов, — подумал он и, будучи человеком, лишенным всяких научных страстей (адвокат питал только пристрастие к определенности, точности документов), даже прибавил: — Уж это хуже всего!». Утерсон дал своему другу несколько минут на то, чтобы прийти в себя, и затем задал вопрос, из-за которого пришел к доктору:
— Встречал ли ты когда-нибудь его protège, Хайда?
— Хайда? — повторил Ленайон. — Нет. Я никогда не слыхал о нем.
Вот какой запас сведений принес адвокат с собой в большую, мрачную постель, на которой он ворочался до тех пор, пока брезжущий свет не стал яснее. Эта ночь не дала отдыха его работавшему уму, работавшему среди тьмы и осажденному множеством вопросов.
На церкви, которая так кстати стояла близ квартиры Утерсона, пробило шесть часов, а адвокат все еще ломал голову над проблемой. До этого дня загадка затрагивала только его ум, но теперь было увлечено или, вернее, порабощено и его воображение. Он беспокойно ворочался среди ночной тьмы, наполнявшей комнату с завешенными окнами; в его уме прошел весь рассказ Энфильда в веренице ясных картин. Он увидел множество фонарей ночного города, фигуру человека, быстро шедшего по улице; он увидел, как по другой, встречной улице бежал ребенок от доктора. Они столкнулись, и чудовище в образе человека сшибло ребенка и пошло дальше, не обращая внимания на стоны малютки. Он увидел спальню в богатом доме; в ней его друг грезил и улыбался своим грезам. Вдруг дверь комнаты растворилась, распахнулся полог кровати, спящий проснулся… О, Боже, перед ним стоял человек, имевший власть даже в этот глухой час заставить его встать и исполнить предъявленное ему требование. Всю ночь адвокату виделся один и тот же ненавистный образ в том или другом виде. И если он иногда погружался в дремоту, он опять-таки видел, как Хайд крался между спящими домами, как он все скорее и скорее и, наконец, с бешеной быстротой несся по лабиринту освещенного фонарями города и на каждом углу давил малютку и бежал дальше, не обращая внимания на ее стоны. А между тем у этого образа не было лица, по которому Утерсон мог бы узнать его; даже в грезах у него не было лица, или же лицо, как бы смеявшееся над адвокатом и стоявшее перед его глазами. И вот в душе Утерсона появилось необычайно сильное, почти неудержимое желание посмотреть на черты настоящего мистера Хайда. Ему казалось, что взгляни он хоть раз на него, тайна немного рассеется, может быть, совершенно пропадет, по обыкновению всех таинственных феноменов, подвергающихся исследованию. Он мог бы тогда найти объяснение странной склонности своего друга или причины его рабства (называйте это как угодно) и даже удивительных статей завещания. Наконец, стоит посмотреть на такое лицо, на лицо человека без сострадания, на лицо, которому нужно было только показаться, чтобы вызвать у невпечатлительного Энфильда ненависть.
С этого времени Утерсон начал часто бывать у двери здания в маленькой торговой улице. Адвоката можно было видеть на его излюбленном месте утром до начала его конторских занятий, в полдень, когда дело кипело, а времени недоставало, ночью при свете окруженной туманом луны, во всякое время, при всяком освещении, во все часы.
— Если он мистер Хайд, то я — мистер Сик [1].
Наконец терпение Утерсона было вознаграждено. Стояла прекрасная, сухая ночь. Морозило; улицы были чисты, как бальный зал; фонари, не колебавшиеся от ветра, бросали правильный свет, на котором рисовались определенные тени. Около десяти часов, когда запирались лавки, улица бывала очень уединенна и, несмотря на то, что кругом гудел Лондон, в ней царило молчание. Легкие звуки ясно раздавались в ее тишине; из домов доносился шум домашней жизни, шаги прохожих слышались еще задолго до появления их фигур. Утерсон продежурил уже некоторое время на своем посту, когда он наконец различил легкие шаги, приближавшиеся к нему. Он столько раз сторожил по ночам, что давно привык к тому, как странно и внезапно стук ног о камни выделяется на общем фоне городского гула. Однако еще никогда его внимание не бывало привлечено так сильно и так исключительно. С глубоким, суеверным предчувствием успеха он отошел ко входу во двор.
Шаги быстро приближались и внезапно раздались громче. Адвокат выглянул из ворот и увидел, с какого рода человеком ему предстояло иметь дело. Он был мал ростом, одет просто, и вся его наружность даже на этом расстоянии внушала наблюдателю антипатию. Желая сократить время, незнакомец пересек мостовую и, приближаясь ко двору, вынул ключ из кармана, точно человек, возвращающийся домой.
Утерсон выступил вперед, и когда незнакомец проходил мимо него, слегка дотронулся до его плеча.
— Мистер Хайд, вероятно?
Хайд отступил; из его груди вырвалось свистящее дыхание. Но его страх моментально прошел, и хотя он не смотрел адвокату в глаза, но ответил довольно спокойно:
— Да, это мое имя. Что вам угодно?
— Я вижу, вы идете в дом, — продолжал адвокат. — Я старый друг доктора Джекиля, Утерсон с улицы Гаунт; вы, вероятно, слыхали обо мне и, встретив вас так кстати, я думал, что вы меня примете.
— Вы не застанете доктора Джекиля; его нет дома, — возразил Хайд, продувая ключ. Потом внезапно, но не поднимая глаз, он спросил: — Как вы узнали меня?
— Со своей стороны, — сказал Утерсон, — не сделаете ли вы мне одного одолжения?
— С удовольствием, — произнес Хайд. — В чем же дело?
— Вы позволите мне взглянуть вам в лицо? — попросил адвокат.
Хайд, по-видимому, колебался, потом, точно поддаваясь внезапному решению, поднял голову с вызывающим видом. И они несколько секунд пристально смотрели друг на друга.
— Теперь я вас узнаю, — сказал Утерсон, — это может оказаться полезным.
— Да, — ответил Хайд, — так же, как и наша встреча. A propos, вам нужно дать мой адрес, — и он назвал улицу в Сохо и номер дома.
«Боже мой, — подумал Утерсон, — неужели он в эту минуту тоже подумал о завещании?» Однако адвокат ничего не сказал и только проворчал что-то в ответ на данный ему адрес.
— Теперь, — сказал Хайд, — объясните, как вы меня узнали?
— По описанию, — был ответ.
— Кто мог вам описать меня?
— У нас есть общие друзья, — сказал Утерсон.
— Общие друзья, — повторил Хайд немного хриплым голосом. — Кто?
— Джекиль, например, — сказал адвокат.
— Он не говорил вам обо мне! — крикнул Хайд с внезапным приливом гнева. — Я не думал, что вы умеете лгать!
— Ну, — сказал Утерсон, — так говорить не годится.
Хайд захохотал грубо, дико и через минуту с необычайной быстротой открыл дверь и исчез в доме.
Когда Хайд исчез, адвокат некоторое время постоял на улице, и вся его фигура выражала собой тревогу. Потом он медленно двинулся назад, останавливаясь каждую минуту и поднося руку ко лбу, точно человек в страшной умственной нерешительности. Он старался выяснить одну из тех проблем, которые трудно разгадать. Мистер Хайд был бледен и походил на карлика. Он казался уродом, хотя в нем не замечалось никакой ненормальности; он улыбался противной усмешкой, и в его обращении с адвокатом проглядывала отталкивающая смесь робости и дерзости, точно в злодее; голос у него был сиплый, шепчущий, довольно прерывистый. Все это говорило не в его пользу, но тем не менее не могло служить объяснением неведомого отвращения, презрения и страха, с которыми Утерсон смотрел на него.
— В Хайде должно быть что-то особенное, — сказал себе встревоженный адвокат. — В нем есть что-то, а что именно, не знаю. Прости меня, Боже, он кажется не человеком, а представляется полутроглодитом, если так можно выразиться. Или это старая история доктора Фелля? Или низкая душа просвечивает в нем наружу и преображает его материальную оболочку? Я думаю, последнее верно, потому что, о, мой бедный Генри Джекиль, если когда-нибудь я видел печать сатаны на человеческом лице, то именно на лице твоего нового друга!