Гортензия зарыдала и бросилась в объятия брата. Моргая, тот застенчиво обнял ее. Эжен был худ, высок… и действительно очень смугл.
— Мама! — произнес он срывающимся голосом, по интонации которого я сразу поняла так много: что он любит меня, что меня ожидают серьезные неприятности, что он пытался помочь мне.
Эжен наклонился обнять меня. От него пахло сигарным дымом — запах мужчины, а не мальчика.
«Теперь он пахнет, как солдат», — не без сожаления подумала я. Удивляясь щетине, положила ладонь ему на щеку. Он улыбался, и все же что-то было неладно; я осознала это по нервному подергиванию уголка глаза.
— Не могу выразить… — Я резко вдохнула. — Я так тебя люблю! Мы…
Я не могла говорить — рыдания душили меня.
— Мы думали, ты умер! — всхлипывала Гортензия, дав выход чувствам, одолевавшим ее ночами, когда она просыпалась в холодном поту, беспокоясь за брата. Она судорожно вдохнула и засмеялась над собой и над всеми нами, ибо к этому моменту рыдали уже все мы.
Хлюпая носом, я высвободилась из объятий сына. Мне надо было так много узнать — о Египте, о его ранении, о том, как им удалось вернуться,[115] — но прежде всего нужно было разобраться с Бонапартом.
— Бонапарт… он?..
— В кабинете, — сказал Эжен.
— Наверху? — Взяв свечу, я направилась к комнате, приготовленной для мужа.
— Мам, ты знаешь?..
— Знаю.
Поднявшись по узкой лестнице, я не смогла удержаться и вскрикнула от испуга. В темноте перед дверью в комнату Бонапарта вскочил на ноги черный человек. Свет моей свечи блеснул на изогнутом клинке ятагана, отразился в белках глаз незнакомца и заиграл на зубах.
— Вы напугали меня, — сказала я, стараясь перевести дух. Он был еще молод: не мальчик, но и не совсем мужчина.
Он произнес что-то на непонятном языке.
— Не понимаю, — ответила я, слегка запинаясь. — Я мадам Бонапарт. Мне нужно поговорить с мужем. Генерал здесь? — Я старалась говорить медленно и просто, чтобы он мог меня понять, но держалась от него на расстоянии — на всякий случай.
— Бонапарт! — Он сжал рукоять ятагана.
Имя Бонапарт он знал, во всяком случае.
— Я, — указала я себе на грудь, — жена Бонапарта. — Я остановилась, ожидая его реакции, потом добавила: — Иди! — и махнула свободной рукой.
С облегчением я убедилась, что он меня понял и, повинуясь, проскользнул мимо меня по лестнице. Я подошла к двери кабинета и постучала.
— Бонапарт! — Я повернула ручку, пробуя открыть дверь. — Это я, Жозефина.
Дверь была заперта.
— Пожалуйста, откройте!
Снова и снова я стучала и звала. Потом прижала ухо к двери. Подергала ручку, повернула ее, погремела ею.
— Бонапарт! — позвала я громче. — Я знаю: вы там. Прошу вас!
Ответом мне было молчание.
В коридоре стоял жуткий холод. Мысли беспорядочно теснились в голове, рассуждать здраво мешали усталость и дурные предчувствия. Не понимая, что происходит, я принялась стучать по двери ладонью:
— Бонапарт, впустите меня! Я все объясню! Это не то, что вы думаете. — Я прижалась к двери лбом. — Я люблю вас, — прошептала я так тихо, что он все равно не услышал бы.
Затем я снова стала стучать в дверь — яростно, гораздо яростнее, чем намеревалась.
— Я люблю вас! — выкрикнула я и зарыдала. Бессердечная скотина!
Через некоторое время мне на помощь пришли дети. Гортензия казалась обезумевшей. Эжен стоял у нее за спиной с гримасой боли на лице, уголок глаза по-прежнему дергается. Я почувствовала себя униженной. Очнувшись, натянула на плечи шаль. Почему тут так холодно? Какое сейчас время года?
Гортензия нагнулась ко мне и убрала локон с моего лба, будто это я ребенок, а она — моя мать. При свете единственной оплывающей свечи дочь казалась бесплотной.
— Мама, не плачь, пожалуйста, — протянула она мне носовой платок.
От этих слов слезы стали еще горше.
— Он не откроет!
— Мы знаем, — сказал Эжен.
— Должен же быть где-то ключ, — сообразила я. — Или топор?
— Мам, — неловко позвал Эжен, — ты ведь не можешь просто…
— Ключа нет, — прошептала с первого этажа Мими. — Я уже поискала. Ключ у него.
— Должно быть, это похоже на осаду, — сказала я. Боль вновь исказила лицо моего сына.
— Эжен, может быть, ты скажешь что-нибудь генералу? — заговорщицким тоном предложила Гортензия.
— Ты должна знать кое-что, Гортензия. — Обращаясь к ней, я смотрела на сына. — Бонапарт считает, что я была…
115
22 августа четыре французских корабля ускользнули из Александрийской гавани. Держась близко к берегу, они полтора месяца избегали британских кораблей.