— О, Ланнуа! — заплакала я. — Наша королева!
25 октября, два часа пополудни
Выпущен приказ новой власти: недели отменяются, теперь будут десятидневки.[62] Какой сегодня день? Какой месяц? Не знаю. Вендемьер, месяц сбора винограда? Или брюмер, месяц тумана?
Смена календаря всех только злит. Этот новый, более «естественный» порядок романтического календаря тумана, мороза, ветра и снега, лугов, цветов, жары и плодов не дает ничего, кроме лишних усилий, которые теперь затрачивают, чтобы перевести даты из прежней системы в новую. Куда подевались наши воскресенья? Где наши дни отдыха?[63]
— Задумано, чтобы сбить нас с толку, — сказал за чаем аббат Мено, священник соседней с нами церкви.
Вероятно, он прав, ибо мы определенно теряемся. И так уж изменились меры веса, объема и расстояний, названия монет, улиц, богов, а теперь еще и порядок дней.
— Они даже в загробную жизнь вмешались, — жалуется аббат. От него потребовали повесить на кладбище табличку с надписью: «Смерть — это вечный сон».
2 ноября
Эжен принес мне сегодня записку, доставленную почтальоном. Неумело запечатано воском, но печать не сломана. Почерк старательный — детский. Это от юной Эмили, она в Париже и сообщает мне, что ее маму увели в тюрьму.
— Что это? — спросил Эжен.
Я не сразу решилась сказать.
— Арестовали твою тетю Мари. Она в Сент-Пелажи…
— В тюрьме? — вздрогнул он.
— Она невиновна, — быстро проговорила я. — Она не сделала ничего дурного. — Как объяснить? Преступление Мари в том, что она была замужем за эмигрантом. Этого, по-видимому, теперь достаточно для заключения в тюрьму. Ее развод с мужем, революционная деятельность, работа на благо республики, скорее всего, ничего не значат. — Надо съездить повидать ее.
— В Париж? — спросил Эжен. В его глазах я видела страх.
Вечером показала записку Эми.
— Твой сын прав, — сказала она. — В Париже сейчас слишком опасно. Не надо привлекать к себе внимание.
— Но как я могу не поехать?
Мой саквояж уложен, утром уезжаю. Тихо.
Воскресенье, 3 ноября, Париж
Всю дорогу до Парижа ехали под дождём. В одном месте с глубокими колеями я боялась, что почтовый дилижанс свалится в канаву. Возле Мюля обогнали обоз с зерном под конвоем Национальной гвардии. За ним шли пешком крестьяне — волки, собравшиеся вокруг добычи.
В отеле Фэнни на улице Турнон меня принял гражданин Леста: «друг» Мари, переехавший в ее дом.
— Чем обязан удовольствию видеть вас? — спросил он. Это тщедушный человек с испуганными глазами. На нем был атласный белый халат с вышитым римским узором.
— Эмили прислала мне записку о своей матери. — Я приняла предложенную им чашку бульона из телятины. — Как Мари?
— Каждый день посылаю в тюрьму горничную с чистым бельем. По ее словам, Мари здорова.
— Вы ее не видели?
Позади я услышала шаги и повернулась. В коридоре, положив руку на перила лестницы, стояла Эмили.
— Я получила твою записку, Эмили, — сказала я.
— Не следовало тревожить твою тетушку, — повернулся к ней гражданин Леста.
Я подошла к Эмили и взяла ее за руку. Рука была холодная.
— Ты видела свою маму?
— Эмили! — прервала разговор ее няня, чернокожая женщина невероятных пропорций, стоявшая на площадке лестницы. Эмили быстро взбежала по ступенькам.
— Девочка легковозбудима, — сказал гражданин Леста. — Посещение тюрьмы расстроит ее.
Я повернулась к нему, сердце колотится в груди.
— Очень признательна вам за заботу, гражданин, но я намерена видеть Мари, — не сдавалась я. — И возьму с собой Эмили.
В начале третьего мы с Эмили отправились в тюрьму. У ворот тюрьмы Сент-Пелажи я взяла ее за руку со словами:
— Тебе не обязательно идти со мной.
Эмили прижала к груди сверток, который взяла с собой из дома. Она выглядела все такой же феечкой, как в детстве.
— Я хочу пойти, — сказала она.
— Ты смелая девочка.
Тюремщик, крупный и краснолицый, направил нас к караульному помещению, где нам пришлось подождать в компании двоих мужчин. Они курили на ступеньках и отнеслись к нам доброжелательно. Мы с Эмили сели на выдвижную кровать, застеленную грубым шерстяным одеялом. Вскоре тюремщик вернулся, тяжело дыша после подъема по лестнице. Позади него шла Мари. Волосы всклокочены, платье в пятнах, потрепанная трехцветная розетка на корсаже. Она попыталась пригладить волосы.
62
Чтобы отделить церковь от государства, во Франции григорианский календарь был заменен республиканским, в котором отсчет велся от 22 сентября 1792 г., дня провозглашения республики.
63
До революции у французов было более тридцати праздничных дней в году помимо воскресений и понедельников. В соответствии с новым революционным календарем один день из каждых десяти назначался выходным, и, кроме того, пять или шесть «дополнительных выходных дней» добавлялись в конце года; в целом выходных дней стало значительно меньше.