Привлеченные открывающимися возможностями, некоторые дворяне поселились в своих поместьях и занялись усовершенствованием хозяйств. Наглядным свидетельством идущих процессов, по мнению Струве, стал происходивший в поместьях между 1775 и 1850 годами постепенный переход от собирания оброка к барщине. Струве приводит свидетельства ряда живших в то время помещиков, которые утверждали, что барщина приносит им больший доход, чем оброк — иногда чуть ли не в три раза. Некоторые помещики настолько увлеклись возможностями, которые открывались переходом к хозяйствованию, основанному на барщине, что начали предаваться утопическим мечтам об огромных общинах, весьма сходных с теми, образцы которых описывались в трудах западных коммунистов того времени[407].
Таким образом, за период между серединой XVIII и серединой XIX веков в России постепенно сформировалась экономическая система, которую Струве обозначил как крепостное хозяйство. Его определяющей чертой было рыночное производство, использующее подневольный, а не свободный труд. Эта система была хорошо приспособлена к монетарной экономике, находящейся на низком уровне развития, поскольку давала некоторые преимущества крупным хозяйствам капиталистического тина.
«Барщина, таким образом, побеждала оброк благодаря тому, что она представляла собой экономически более стройную и потому более выгодную организацию хозяйства. Выражаясь точнее: барщинное хозяйство было выше оброчного в силу общих и известных преимуществ крупного хозяйства над мелким в сфере производства и сбыта продуктов и, кроме того, в силу исторической неподготовленности русского крестьянина-земледельца к товарному производству»[408].
Предложенная Струве концепция крепостного хозяйства в России во многом близка концепции экономической функции рабовладельческой системы древнего мира, выдвинутой в те же годы немецким историком Эдуардом Мейером. Мейер выступал против взгляда на рабство как на низшую, более примитивную форму организации труда, чем те, которые опираются на свободный труд. Он показал, что как в Древней Греции, так и в Древнем Риме в период их экономического расцвета, наряду со свободным, применялся и рабский труд[409].
Процесс рационализации российского сельского хозяйства вплоть до 1861 года проходил, по мнению Струве, столь мощно, что, если бы не провозглашение Манифеста об освобождении, российское дворянство со временем вытеснило бы крепостных с земли, а само превратилось бы в класс типа юнкеров [прусских помещиков], использующих исключительно наемный труд. Крепостное хозяйство дореформенной России было самым динамичным сектором экономики страны — «золотым клином» в теле ее в основном натурального хозяйства. И хотя в последние перед отменой крепостничества десятилетия долги российского дворянства продолжали расти, сам по себе этот факт отнюдь не опровергает тезиса об экономической эффективности крепостного хозяйства, поскольку все это сопровождалось неуклонным увеличением цен как на землю, так и на продукцию. Более того, Струве был убежден, что достаточно большая часть средств, полученных с помощью займов и закладных, была вложена в усовершенствование того же аграрного сектора.
Но если крепостное хозяйство было столь процветающим, то почему крепостное право все же было отменено? Чтобы ответить на этот вопрос, Струве необходимо было переосмыслить стереотипы существующих трактовок причин произошедшего: страх перед крестьянским восстанием и широко распространенное мнение, что после поражения в Крымской войне у России не оставалось иного выхода, как пойти на радикальные перемены в жизни страны[410]. Такого рода объяснения были не для Струве, поскольку будучи марксистом, он прежде всего искал причину, имеющую экономический характер. Но поскольку из его же собственных исследований вытекало, что экономическая ситуация в России того времени требовала не отмены крепостничества, а его сохранения, экономические причины пришлось искать не в прошлом, а в будущем. Принцип ретроспективной причинности позволил Струве утверждать, что крепостничество вошло в противоречие с теми процессами, которые еще только возникали на историческом горизонте, прежде всего — с нарождающимся бумом железных дорог. Подобное отношение к механизму причинности, вызвавшее суровую критику современников Струве, остается самым спорным элементом его теории крепостничества[411]. Хотя сама мысль о том, что «экономическое будущее в 50-х и 60-х годах бросало свою исполинскую тень на крепостное хозяйство и делало его, несмотря на его полный расцвет — несостоятельным», не столь фантастична, как это может показаться с первого взгляда. Марксистская историография во многом базируется на убеждении, что настоящее отзывается на зов сил, воздействующих на него из следующей фазы исторического развития[412]. А то, что еще в дореформенную эпоху, задолго до железнодорожного бума, находились люди, предвидевшие эффект, который железные дороги окажут на сельское хозяйство, отмечал в 1847 году в своих записках прусский земельный эксперт Гакстгаузен[413].
407
Эти проекты обсуждались в #77. Между прочим, еще задолго до того, как я познакомился со взглядами Струве на эту проблему, я обнаружил сходный взгляд на военные поселения, существовавшие при Александре I:
409
410
Эта трактовка была использована другим исследователем этой проблемы, И. Игнатовичем, см.:
411
См., например: Jerome Blum. Lord and Peasant in Russia. - Princeton, 1961. - P. 615-616
412
Как будет отмечено в следующей главе, Струве сходным образом объяснял феномен защитных тарифов: #80/224-233.
413