Однако осенью 1905 года Струве был вынужден пересмотреть свои чересчур оптимистические прогнозы. Поступавшие из России сообщения говорили о том, что радикалы, в особенности социал-демократы, в гораздо большей, чем он мог предположить, степени преуспели в рекрутировании сторонников среди студентов и рабочих, поворачивая их сознание от борьбы за политическую свободу и удовлетворение своих экономических требований в сторону «революционизма». В некоторых университетах настроенные социал-демократами студенты прерывали занятия и даже бойкотировали профессоров, заподозренных в том, что они придерживаются «реакционных» взглядов. Рабочих же социал-демократы настраивали на выдвижение совершенно нереальных требований, которые с очевидностью не могли быть удовлетворены. Подобное развитие событий вызывало у Струве тревогу: «Тактика социал-демократов, конечно, определяется ее характером, как узкой интеллигентской группы, желающей представлять рабочий класс, но это только один корень этой тактики. Другой заключается в самом мировоззрении социал-демократии, которому чужда идея права. Реакционное насилие самодержавия социал-демократия желает побороть революционной силой народа. Культ силы общей с ее политическим врагом; она желает только другого носителя силы и предписывает ему другие задачи. Право в ее мировоззрении есть не идея должного, а приказ сильного»[841].
Узнав о том, что двое профессоров российского университета, обвиненные студентами в том, что они якобы придерживаются реакционных взглядов, вынесли свое дело на рассмотрение суда чести, Струве взорвался. «Нельзя ни за кем, даже за студентами, признать право на привлечение к суду за образ мыслей. Я не только не пошел бы сам судиться, если бы был обвинен в «реакционерстве», я никогда не пошел бы никого судить за это. И не только не пошел бы, но и громогласно заявил бы протест против того, что мне предлагают идти в такой суд. Право на «неблагонадежность» я признаю принципиально, философски, как право неотъемлемое, кто бы ни установлял понятие «благонадежности»; я не желаю подчиняться в этом деле никакой власти, никакому участку, все равно чем бы он ни был украшен — двуглавым орлом или фригийской шапкой и ведет ли его зерцало свое происхождение от Петра Великого или от Карла Маркса»[842].
В августе Струве вместе с семьей переехал из Парижа в Бретань. Сняв виллу на Pointe de St. Cast, Струве провели несколько спокойных недель — вдали от политических бурь и волнений в компании с Тырковой и незадолго до этого приехавшего из России их молодого друга — Семена Франка[843].
Но когда они в сентябре вернулись в Париж, то от политики уже было не спрятаться. Газеты ежедневно приносили сведения о происходивших в России волнениях и забастовках и о прогрессирующем бессилии властей. Поэтому, несмотря на риск быть арестованным на границе, Струве всерьез засобирался в Россию, ибо ему отчаянно не терпелось оказаться в эпицентре разыгравшейся бури. Однако уехать немедленно он не мог, поскольку его жена Нина вот-вот должна была родить. Тыркова позже вспоминала, что в эти последние для российского самодержавия дни Струве полностью потерял голову.
«По десять раз в день бегал он на станцию метро, к газетному киоску, хватал все выпуски, утренние, вечерние, ранние и поздние, полдневные и закатные, обычные и экстренные. Их все газеты выпускали. Целые страницы были полны Россией, и на каждой можно было найти новые подробности, подтверждавшие силу движения. Струве ходил по улицам Пасси, раскрыв перед собой газету, как щит, рискуя попасть под извозчика, натыкаясь на прохожих, не обращая внимания на их поношения, довольно заслуженные. Дома он бессмысленно заглядывал во все комнаты, бормотал непонятные слова, смотрел на нас невидящими глазами….
841
#294/497. Датировано 12 октября 1905 года (нов. ст.). В My Contacts and Conflicts with Lenin. -
842
Там же. См. также предисловие Струве к:
843