Когда его жизнь нуждалась в «устроении», добавил он, то это беспокоило его друзей, а не его самого[21]. И это не было бахвальством человека, обиженного судьбой и пытающегося оправдать себя, это была твердая принципиальная линия поведения, которой он придерживался и тогда, когда жизнь была более милостива к нему и требовалось лишь небольшое усилие, чтобы выстроить себе комфортабельное гнездышко.
Думать для Струве означало рассуждать, но не в вакууме, а с позиции знания. Этого он придерживался еще в ранние годы. Поэтому учеба была для него столь важна, что в минуты воспоминаний он ни о чем другом и не говорил. И если обычно люди делят свою жизнь на этапы, ориентируясь на то, что с ними происходило, то он ориентировался на то, что и когда сумел узнать, выучить. Еще будучи школьником, он выказывал необычайно высокий интерес к интеллектуальным занятиям и много читал, осваивая области социологии, политики, литературы, филологии, экономики, философии и истории. Еще до подросткового возраста он успел освоить классику русской прозы (например, Толстого, Тургенева и Достоевского)[22] столь же успешно, как и стандартную социологическую литературу, включая большую часть трудов Дарвина и всего Спенсера[23]. Он также регулярно следил за тем, что печатали «толстые» журналы, и с начальной школы с жадностью набрасывался на политическую периодику и памфлеты. Много лет спустя он вспоминал, какое яркое впечатление произвели на него протест Ивана Аксакова, направленный против Берлинского соглашения, и пушкинская речь Достоевского, хотя эти события произошли тогда, когда самому Струве было 8 и 10 лет соответственно[24]. Ему так нравился сам процесс обучения, что он даже «пропахал» конспекты университетских лекций своего старшего брата[25]. Кроме того, он часто посещал дискуссии по докторским диссертациям на исторические и филологические темы, похороны писателей и известных ученых[26].
Все это происходило еще до того, как он окончил школу. Со временем вышеописанные качества дали ему возможность создать своего рода удивительный информационный кладезь, включавший в себя широкий круг предметов и тем. Все, что он изучал, тут же отпечатывалось в его мозгу, поскольку он обладал фотографической памятью и никогда ничего не забывал:
«Памятью своей, которую он сохранил до старческого возраста, он поражал всех своих знакомых. Все им прочитанное, виденное и слышанное запоминалось им на всю жизнь, запоминал он даже самые ненужные мелочи, которые запечатлевались в его памяти как-то автоматически, без всякого усилия, даже без напряжения внимания и вопреки присущей ему рассеянности. Он мог восстановить в подробностях разговор, который с вами вел 20 лет тому назад, указать где и в какой обстановке он происходил. Если в его памяти сохранялись совершенно безразличные и неинтересные ему мелочи, то нечего и говорить о том, насколько прочно запоминалось им все то, что он воспринимал с интересом…. [Струве] был замечательным библиологом; знал где, кем и когда была издана та или иная книга. А что касается великих и даже не очень великих людей всех времен и народов, писателей, ученых, музыкантов, художников, коронованных особ и политических деятелей, то [он] не только безошибочно знал их имена, но мог часто с точностью указать годы их рождения и смерти. П. Б. носил в своей голове как бы целую библиотеку, которая в течение его долгой жизни пополнялась новыми томами»[27].
Эти заметки, относящиеся к зрелому Струве, можно распространить и на его юность. А. Мейендорф, поступивший в школу в Штутгарте вскоре после того, как двенадцатилетний Петр Струве уехал вместе с родителями обратно в Россию, вспоминал, что ему рассказывали целые легенды о том, как маленький Петр, взгромоздившись на парту, наизусть декламировал стихи[28].
Во времена юности Струве страсть к знанию как таковому, а особенно — к не имевшему социальной или политической «релевантности», была не только не в моде, но и решительно не поощрялась. Российские юноши, взращенные на идеях анархизма, предполагавшего решительность действия, рассматривали чистое знание как несовместимое со служением народу. Они считали, что необходимо выбирать между учебой и революцией. Активные революционеры по самому характеру своей профессии имели мало времени на чтение и весьма смутно представляли себе любой предмет, выходивший за рамки горячих революционных споров. Однако и те, кто лишь симпатизировал революционерам, учась в школах и аплодируя их действиям со стороны — а они составляли подавляющее большинство, — ограничивали круг своего чтения стандартными «прогрессивными» ежемесячниками, социологическими отчетами и брошюрами. В беллетристике их интересы ограничивались романами, «реалистично» и «натуралистично» (иными словами, в отрицательном свете) живописующими условия российской жизни. И даже такая литература воспринималась как нечто более низкое по сравнению с литературной критикой, которая в 1860-х годах превратилась в России в мощный инструмент политической пропаганды. Поэзия и изобразительное искусство практически полностью игнорировались. Исключение составляли стихи Некрасова или картины «передвижников», поскольку отражали социальную тематику. Из академических дисциплин интеллигенция 1860-90 годов тяготела лишь к естественным наукам, особенно к химии и биологии как наиболее действенным в борьбе с идеализмом и религиозностью старшего поколения.
21
Письмо к Н. А. Цурикову, датированное 31 марта 1938 года; рукопись находится в Hoover Instition, Stanford, California.
24
Аксаковы и Аксаков. — С. 350;
25
Из воспоминаний о Санкт-Петербургском университете. —
26
Русско-славянские поминки. —
28