Итак, свобода беззаконна. Впрочем, другого философского смысла, кроме отрицания необходимости или закономерности, слово свобода и не имеет»[378].
Отвергая подход Штаммлера, Струве тем не менее приветствовал тот факт, что на повестку дня выдвинута проблема взаимоотношения свободы и необходимости, поскольку марксисты эту проблему, как правило, игнорировали. «Я уже говорил, что заслугу Штаммлера вижу между прочим в ясной постановке противоречия между свободой и необходимостью. Такая постановка была важна для критики и, если хотите, самокритики материалистического понимания истории. Последняя до сих пор довольствовалась Гегелем, переведенным Энгельсом на язык материалистической метафизики, на почве которой, как известно, стоял Энгельс. Энгельс превращает абсолютную необходимость Гегеля, которая в то же время свобода, в обыкновенную необходимость эмпирически-реального мира, и после этого превращения истолковывает свободу как «познание необходимости».
Это верно, если не придавать свободе того единственно определенного смысла, который заключается в отрицании необходимости или причинности. Энгельс мог так философствовать, потому что ему была совершенно чужда критическая точка зрения, и он поэтому не замечал, что никакая диалектика не может устранить гносеологических противоречий, которые сами, наоборот, представляют одну из основ и оправданий диалектической точки зрения…»[379]
Но как быть в таком случае со свободой? Из какого источника приходят к нам исповедуемые нами идеалы и какие силы вызывают они к жизни? По сути своей они являются реалиями психологического порядка: «Говорят — и я тоже говорил это, — что научный коллективизм выводит свой идеал из социально-экономической действительности. Это верно и в то же время неверно. Идеал, конечно, вырос из условий действительности, как это всегда бывает со всеми идеалами, но для каждого действующего субъекта, сознательно строящего идеал, и для массы, стихийно или тоже сознательно к нему стремящейся, он представляет психологическое prius по отношению к действительности и действующим в ней силам. В научном исследовании этой действительности идеал ищет лишь признания за собой реальности и необходимости. Таков и был действительный ход развития современного коллективизма от утопии к науке. Идеал остался неизменным, изменился лишь взгляд на условия его реализации. Сам же идеал стоит вне науки или, если хотите, выше ее, хотя и нуждается в научной санкции….
Но, повторяем, необходимость идеала, о которой идет у нас речь, относится к будущему и, в частности, к будущим человеческим действиям. И я утверждаю, что в этой области эмпирически-реального мира сколько-нибудь цельное представление о будущем не может быть окрашено сплошь в цвет необходимости. Логически, конечно, все будущее также предетерминировано, как прошлое детерминировано. Но в предетерминированном будущем, в котором участвуют наши действия, есть всегда белое пятно, которое воля и свободная деятельность могут закрасить по своему усмотрению. Психологическое сознание, деятельно обращенное к будущему, всегда оперирует с тем смешением свободы и необходимости, которая невыносима для логического сознания. Это смешение — необходимое выражение не просто недостаточности научного познания, а того более глубокого и основного факта, что ни человеческая жизнь, ни человеческое сознание не исчерпываются познанием, опытом, наукой. «Welt und Leben — говорит прекрасно Риль — konnen nie rein in die Wissenschaft aufgehen». На двух направлениях сознания основана сама возможность жизни и деятельности»[380].
Струве заключил свои рассуждения таким утверждением: «Материалистическое понимание истории не претендует давать ответ на вопрос: что делать? Этот вопрос решается в другой инстанции — интересов и идеалов, оно говорит лишь: как делать»[381].
После ответа Булгакова на его статью Струве написал еще одну — «Еще раз о свободе и необходимости», в которой изложил иной взгляд на свободу — как на психологический феномен. «Значит, скажут мне, свобода есть иллюзия. Да, с точки зрения опыта — несомненная иллюзия, но с точки зрения деятельности живой личности — столь же несомненная действительность. Противоречие между познанием и жизнью является для тех, кто желает выразить всю жизнь в терминах познания. Это невозможно, ибо для познания свобода — лишь «голая идея», а для жизни она — неопровержимый факт, и ее идея — огромная действенная сила»[382].