— О, моя сестра тоже revolutionary, — оживился Микеле, — in Rome.[16] Фашист at dead of night[17] ножом ей в спину — так!
— Ее убили?
— Нет-нет, — улыбнулся Микеле. — Она уже здорова. Молодая, — пояснил он.
— Сколько ей лет?
— Двадцать три. Мама хочет, чтобы дома сидела. Просит папу запретить быть revolutionary. Пана говорит: дети должны интересоваться политикой. У меня красивая сестра, синьор доктор. She knows tier own mind.[18] Читает Ленина, дружит с хиппи, говорит, что Россия — родина коллективизации и революции. Родина хиппи.
Самое время было перевести разговор на мышей, мух, геропротекторы — на все то, что составляло предмет наших рабочих интересов.
Мы обсудили текущие дела. Вдруг Микеле спросил:
— Скажите, синьор доктор, вы верите в то, что можно продлить жизнь человека? Сделать старого молодым. Тар the time.[19]
— Да, — сказал я, — верю.
— You want a niche in the temple of fame,[20] — заметил Микеле. — Но ведь Денкла обнаружил такие штуки, от которых ничего не спасает. Death hormone.[21] Когда начинает работать эта машина, всему живому конец.
— Если мы узнаем, кто включает ее…
— Мы знаем, — Микеле ткнул пальцем в потолок закатил глаза. — Он щадит только cancer cells,[22] Только bugs and scorpions[23] не боятся атомной бомбы. Только cancer cells не знают, что такое смерть. Человек окисляется слишком быстро. Быстрее, чем полимеры. Скажите, синьор доктор, почему вы так заботитесь… как это по-русски?.. почему вас так интересует ваш дедушка? Мои предки жили во Флоренции. Они ушли из Флоренции после revolt popolo minuto — тощих людей, have-nots.[24] Мои друзья тоже из знатных родов. Нас это мало интересует. За это не платят. Хорошее происхождение теперь ничего не стоит. Тебе платят столько, сколько стоишь ты сам. Я приеду домой и получу хорошую должность. У отца есть связи. Я куплю виллу, яхту, дорогой автомобиль. I'll hope a good position.[25] Почему, синьор доктор, у вас нет собственного автомобиля? У синьора профессора должно быть два собственных автомобиля.
— Мне доставляет радость ходить по земле пешком.
— Это оригинально. А вилла, синьор доктор, вам тоже не нужна?
— Пожалуй, нет.
— Я попытаюсь брать с вас пример. Не буду покупать виллу, автомобиль. I'll keep my tiead above water.[26] — Он рассмеялся. — Вы рассуждаете, синьор профессор, как настоящий хиппи. Как баптист. Им тоже ничего не нужно. Я снова убеждаюсь в том, что Россия — страна великих замыслов и вымыслов. Страиа, в которой хорошо умеют жертвовать и мечтать. Это то, что в России умеют делать лучше всего.
Я встал.
— I beg your pardon, синьор доктор. Soviet of workers… Вы, кажется, так сказали. What next?[27]
— Рабочий день давно начался, Микеле. Включайте прибор. Иначе вам не дадут хорошей должности. Поневоле придется to keep your head above water.
— Еще один вопрос. Last thing.[28] Зачем вы пишете свои романы? Хотите заработать деньги или it's relaxation?[29]
— Это средство продлить жизнь, — сказал я, протягивая ему листок с переписанными формулами. — Что вы скажете вот об этой структуре?
— Like a squirrel in a cage.[30]
Я достал с полки бюкс с двойной крышкой. Его дно едва прикрывал белый искрящийся порошок.
— Вот все, что смогли сделать синтетики, пытаясь воспроизвести «белку в колесе». Нужно провести возможно полные испытания.
Я не стал объяснять Микеле, что это вещество почти отвечает структуре V, рядом с которой лет восемьдесят назад экзаменатором был поставлен жирный вопросительный знак.
— Прошу вас только об одном. Предельная аккуратность. Это все, что мы имеем. Испытайте на мышах. Как обычно.
— Океу.
— Непременно проконтролируйте, как будет изменяться содержание препарата в крови.
— Океу.
На следующий день Микеле рассказывал:
— Я разделил powder[31] на десять частей. Exactly,[32] Распределил между десятью животными.
— В котором часу это было?
— Ближе к вечеру. Между четырьмя и пятью. Вот записи в журнале.
— Огромная концентрация, Микеле.
— Мы обычно так делаем.
— Да, но… Я забыл вас предупредить. Здесь может быть очень высокая активность. Как они себя чувствуют?
— Пойду посмотрю.
Когда он вернулся, на нем лица не было:
— Вы смеетесь надо мной, профессор. You know I am weak sister.[33]
— Что случилось?
— Их там нет.
— Кого?
— Мышей. Вы спрятали их. Вы велели их спрятать.
— Что за ерунда!
— Клетка пуста. Контрольные животные на месте, а другая клетка is empty.[34]
— Вы думаете, что говорите? Все мыши?
— Не кричите на меня. I am more sinned than sinning,[35] — пробурчал Микеле.
— Вы что-нибудь перепутали.
— Это невозможно.
— Когда вы вчера уходили из лаборатории, животные были на месте?
— Да.
— Но чудес не бывает.
— Они исчезли, как тело из гроба господня.
Совместный осмотр клеток ни к чему не привел. Животных на месте не было. Клетка, на которую указал Микеле и которая значилась в его лабораторном журнале, в самом деле оказалась пустой. О том, чтобы обратиться к синтетикам повторно с той же просьбой, не могло быть и речи.
Вот так ничем и окончился наш опыт.
При имени Микеле Бароычелли я до сих пор испытываю чувство стыда и запоздалого раскаянья за столь небрежное отношение к труду моих отзывчивых, многотерпеливых коллег. Впрочем, меня не оставляет одно очень смутное, почти невероятное предположение, касающееся таинственного исчезновения мышей. А что, если Микеле в самом деле ничего не напутал? Опасно слишком часто задавать себе этот вопрос.
Ах, если бы сохранился тот небольшой плоский пакет, который Богдан носил в серебряном кошельке, подаренном ему перед отъездом из Тифлиса! Я хорошо помню благородную тяжесть потемневшего металла, вензель на крышке, посекшийся от времени материал подкладки. На дне кошелька и на стенках в складках ткани застряло несколько белых крупинок, а одна стенка имела гораздо более тусклый цвет, чем другая, будто была испачкана мукой или пудрой.
Серебряный кошелек просуществовал в нашем доме до начала шестидесятых годов. Скорее всего, его потеряли при переезде на новую квартиру, когда исчезло много мелких вещей и несколько старых, дорогих мне теперь книг. Кажется, среди них была и брошюра издания 1906 года «Политические партии и формы государственного строя», написанная в Петербурге в период создания первого Петербургского Совета рабочих депутатов. С наступлением реакции эта брошюра побудила власти начать судебное преследование против ее автора, Богдана Радина, ибо С.-Петербургский комитет по делам печати усмотрел в ней «стремление возбудить рабочих к борьбе за осуществление республиканского образа жизни в России и переустройства общества на основе социалистического строя».
Это могла быть та же брошюра, но выпущенная гораздо позже, в Иркутске, сразу после Февральской революции 1917 года, под названием «Монархия или республика?». В таком случае она должна была кончаться фразой «Итак, через демократическую республику к социализму», изъятой в издании 1906 года. Но таких подробностей я, конечно, не помню.
С недавнего времени, совпавшего с началом работы над бабушкиным архивом, во мне усиливалось нечто подобное защитной реакции выздоравливающего организма. Противодействие «жизненному реализму» Микеле Барончелли все дальше увлекало в водоворот страстей и идеалистических устремлений живых людей первой русской революции.
Итак, 13 октября 1905 года Богдана Кнунянца избрали членом первого Петербургского Совета рабочих депутатов. 15 октября как представитель большевиков он вошел в состав Исполкома Совета, а 18-го числа в качестве одного из трех руководителей-распорядителей возглавил многотысячную демонстрацию с требованием освобождения политических заключенных.
Плотные стояли дни. Сверхплотные. «Петербургская осень» оказалась для Богдана необыкновенно плодотворной в литературном отношении. Ее заполнили богатые событиями дни, им самим описанные.
«Сентябрь 1905 года начался в Петербурге особенно бурно. Все высшие учебные заведения были открыты. Почти везде сходки формулировали в резолюциях ту мысль, что они открывают двери „автономной“ высшей школы не для занятий, а для превращения аудиторий в места народных митингов и арену политической агитации.