— Что случилось? — настойчиво допытывался Турчанинов. — Вас обидели? Оскорбили? (О, если б оказалось, что ее действительно оскорбили! Тогда бы он поговорил с этим сиятельным наглецом! Так бы поговорил!)
— Нет, ничего... Так, пустяки... — Засмеявшись смущенно, насильственно, она высвободила руку.
Они очутились на берегу, среди собравшихся толпой зрителей. Окруженный громко разговаривающими, громко хохочущими наиболее почетными гостями, Евлампий Порфирьевич, благодушный, самодовольный, в цилиндре на затылке, любовался зрелищем из круглой беседки с колоннами, носившей устарело-романтическое название — Храм уединения. Вокруг трещало, хлопало, шипело. Темные купы деревьев озарялись ярким трепещущим светом. В ночное небо, к робким первым звездам, взвивались разноцветные огненные фонтаны, вырастали золотые пальмы, крутились, разбрызгивая искры, ослепительные колеса. Все это сыпалось сверкающим дождем на землю, угасало и вновь загоралось. Вспыхнули и повисли над водой три громадных сияющих буквы: Е, К и Д — инициалы старого князя. Черное зеркало большого пруда, в котором отражалось веселое буйство праздничного фейерверка, превратилось в кипящее жидкое золото.
— Прелесть, — повторяла Софи, уже позабыв о недавнем своем смятении. Турчанинов с нежностью глядел на ее восхищенное, ставшее совсем детским лицо, по которому перебегали отблески искрометных огней.
Донеслась музыка. Показалась большая лодка с музыкантами в красных рубашках, весла разбивали золотую воду.
— Шарман!.. Шарман!..[4] — опираясь на руку кавалера и закатывая глаза, стонала рядом какая-то разряженная толстуха.
Здесь-то, среди зевак на берегу пруда, и обнаружил их старик Перфильев, посланный супругой на розыски дочери.
— А, вот ты где, оказывается!
Заботливо накинул девушке на плечики ее тальму, которую нес перекинутой через руку.
— Поди, озябла? — Взял ее за подбородочек, ласково щурясь из-под полей шляпы. — Пора, душенька, и домой. У маман, тот лётр, мигрень разыгралась... А князь Илья где?
Софи ответила, что ей неизвестно, где князь Илья.
— Да, можно и спатиньки, — благодушно продолжал Иван Акинфиевич с позевотой, прикрыв рот ладонью. — Покушали, попили, поплясали, тот лётр, людей повидали и себя показали. Чего же еще?.. Пойдем, пойдем, мой друг... А вас, — прибавил, прощаясь с Турчаниновым, — милости просим навестить как-нибудь. Будем рады.
— Сочту долгом, — с чувством отозвался Иван Васильевич и щелкнул каблуками.
Поставленная на стол сальная свечка в медном шандале превратилась в кривой оплывающий огарок, когда Турчанинов вернулся к себе. Из каморки, где устроился Воробей, долетал густой храп с присвистом. Иван Васильевич с трудом растолкал денщика. В комнате попахивало хорошим табаком, — как обычно в его отсутствие, денщик лазил к нему в стол за папиросами. Но на сей раз Турчанинов не стал сердиться.
— Чучело! — захохотал он, увидев Воробья при свете свечи. — Погляди в зеркало, какое ты чучело... Вечер чудный, а он дрыхнет! Хоть бы на фейерверк поглядел.
Радость переполняла Ивана Васильевича. Он увидел ее, они познакомились! Она бросилась к нему под защиту! Он приглашен к ним в дом!.. Честное слово, сейчас он готов был расцеловать эту рыжеусую, заспанную, опухшую, симпатичную солдатскую рожу.
— Нам эфто без надобности, — угрюмо пробурчал Воробей и принялся стаскивать с барских плеч мундирный фрак. — Пущай господа тешатся.
КОНВЕРТ ПОД НОМЕРОМ
На второй день после бала, не откладывая в долгий ящик, Иван Васильевич уже скакал к Перфильевым (куй железо, пока горячо). Встретили его Иван Акинфиевич, извинившийся за свой затрапезный вид, и Софи, смущенная неожиданным появленьем Турчанинова, а еще больше тем, что застали ее врасплох, не подготовленной к приему гостя. Впрочем, одетая в голубенькое домашнее платьице, наспех причесанная, девушка была очень мила, о чем Иван Васильевич и не преминул упомянуть, вполне этим ее успокоив.
Наталья Гурьевна, оказалось, поехала в поле — посмотреть, как идут работы.
Турчанинов был не единственным гостем Перфильевых — еще до него приехал к ним Сысой Фомич. Развалился по-свойски на диване с коротенькой, дочерна прокуренной трубкой в зубах, дымил крепким жуковым табаком, поглядывал из-под низкого складчатого лба кабаньими глазками. Сысой Фомич, ближайший сосед и свойственник, был женат на покойной ныне сестре Перфильева, Надежде Акинфиевне.