Это была превосходная мысль! Тачсолтан ухватилась за неё «обеими руками». Некоторое затруднение вызывала та, которую должны были застать с Торлы на месте преступления. Кто из знакомых женщин мог послужить этой цели? При всём своём вздорном и жестоком характере Тачсолтан была по-своему справедлива и не хотела обрекать на позорную смерть первую попавшуюся женщину.
Озарение пришло внезапно, как вспышка молнии: Узук — вот кто должен стать второй жертвой! Эта чёртова босячка, и только она! — Тачсолтан даже засмеялась от радости, что нашла выход. Одним ударом избавиться от оскорбителя и соперницы — что может быть приятнее! Эта нищенка ходит задравши нос, потому что родила Аманмураду наследника, которого не могла и не может родить она, Тачсолтан? Очень приятно! Теперь все узнают, от кого она родила, чей это наследник.
Но действовать нужно было хитро, чтобы случайно не испортить так хорошо задуманное дело. Действовать надо было не самой, а через подставных лиц. Тачсолтан подумала и решила, что лучше, чем Амансолтан, помощницы ей не найти. Правда, она недолюбливала старшую невестку ещё с тех пор, когда та принимала участие в обручении Узук с Аманмурадом. И даже недавно, встретясь с той у источника, не преминула уколоть побольнее: «Привела в наш род босячку? Думала, на мою голову привела? На свою! Это она твою дочку погубила!» Амансолтан тогда заплакала и ничего не сказала в ответ, Тачсолтан стало даже немного жаль убитую горем женщину.
Если умело подойти к задуманному, Амансолтан легко попадётся на крючок и сделает всё, что нужно. А нужно было совсем немного — разбудить у Кыныш-бай задремавшую из-за рождения внука ненависть к Узук. Только подтолкнуть её немного, а дальше маленький камень сам вызовет большую лавину.
С такими мыслями Тачсолтан, не откладывая дела в долгий ящик, зашла однажды к старшей невестке вроде бы за заваркой чая. Та предложила посидеть, выпить у неё пиалу чая, и Тачсолтан, радуясь, что всё складывается как нельзя лучше, охотно осталась.
После довольно продолжительных разговоров о знакомых и родственниках, когда, по образному туркменскому выражению, были переворошены семь стран и потрясены семьдесят дверей, Тачсолтан, понизив голос и демонстративно оглядываясь на дверь, спросила:
— Ты, девушка[38], ничего не слыхала о своей бедной родственнице?
— О ком? — Амансолтан подняла на собеседницу глаза. Она сильно постарела после страшной гибели дочери, потеряла всю свою осанку и величие, хотя и делала слабые попытки не поддаваться. Она стала много молиться и старалась делать богоугодное, считая, что аллах послал ей горе за какие-то прегрешения перед людьми.
— Об Узук говорю! — уточнила Тачсолтан.
— Ничего не слышала. А какие вести должны были дойти?
— Спаси нас от них, всевышний, и сохрани! Эта родственница бесстыдно говорит: «Вот, что я делаю!». И делает всё, что ей заблагорассудится.
— О чём ты говоришь? — искренне удивилась Амансолтан.
— Ты в самом деле ничего не знаешь? — подделываясь под её искренний тон, вопросом на вопрос ответила Тачсолтан.
— Скажи — буду знать.
— У меня даже язык не поворачивается сказать такое… Она, знаешь, что делает? Мало ей, что она столько крови в нашем роду пролила, мало смерти Чары и твоей дочери, так она решила позором покрыть наш род! Забавляется с этой ходящей возле двери собакой, с Торлы! Сама видела несколько раз, как он ночью шёл от неё!
Вопреки ожиданиям Тачсолтан, Амансолтан довольно спокойно приняла эту весть. Она только вздохнула и сказала:
— Надо было ожидать! Ещё с тех пор, как Торлы вытащил её из воды, у них вот такие отношения. — Она приложила друг к другу вытянутые указательные пальцы.
— Боже мой! — воскликнула Тачсолтан. — Ты знаешь — и ты молчишь?!
— Я, милая сестра, сейчас в таком состоянии, что весь белый свет опостылел. Скажи сама. Если спросят меня, я могу подтвердить.
Такой поворот дела никак не устраивал Тачсолтан, и она сказала:
— Не расстраивай меня, сестрица! Я столько позора натерпелась из-за этой проклятой, что у меня духу не хватает вымолвить против неё хоть одно слово. Когда я поступала с ней так, как она заслуживала, люди упрекали, что я, мол, сопернице мщу. Ну, какая она соперница мне, скажи, сестрица! А мне даже родные сёстры, когда я после ссоры с Аманмурадом вернулась в дом отца, тычут в глаза: «Ты одна, что ли, второй женой живёшь? Зачем попираешь обычай!» Однажды с двумя старухами встретилась, поздоровалась, как положено, а они не приняли благословенного богом приветствия, бормочут вслед: «Чтоб твоё имя пропало, злодейка!» Легко ли мне слушать такое, сестрица? Вот развлекается она с Торлы, забыв про стыд и честь, а скажи я об этом — не поверят, скажут, опять Тачсолтан взялась за свою соперницу.
— Может быть, ты и права, — подумав, согласилась Амансолтан.
— Что же теперь будем делать? Так и будем молчать?
— Позору потворствовать нельзя. Надо сказать об этом Кыныш-бай. Пусть она сама решает, как быть дальше.
— Кто скажет?
— Я скажу.
Правильно, с удовлетворением подумала Тачсолтан, сама не дерёшься, так хоть камень в руку возьми!
Торбы-то новые, да ослы старые
— Метёт и метёт! Когда только кончится эта божья напасть? Уже целый год прошёл, как последняя дождинка с неба упала. Неужто в самом деле предвестие киамата?
Энекути, сопя от усердия, растирала руки Габак-шиху и ворчала на непогоду. Габак-ших лежал навзничь на подстилке из верблюжьей шерсти, положив под голову пуховую подушку, и блаженствовал. На последние слова своей сожительницы он приоткрыл глаза, вытянул длинную, как у петуха, шею, покосился на окно.
— Истинно, святая мать, это предвестие конца света. Мой отец — да упокоит его аллах в райских кущах, — прожил долгую и приятную жизнь, но никогда мы не слышали от него о таком столпотворении. Истинно конец света! Я сам с отцом по харманам ходил, — к ишану Сеидахмеду уже позже пришёл, когда надоело ходить. Если мы были в пути два месяца, то зерна после этого хватало на два года. А в этом году все харманы обошёл — батмана пшеницы не набрал. Разве это не признак конца света?
Энекути ожесточённо почесала голову и принялась массировать вторую руку шиха.
— Признак, признак! — отозвалась она. — Если не народу, то нам признак — скоро с голоду помрём.
— Да-да, мать, очень плохие времена! Раньше, когда я подъезжал на кобыле к харманам, где провеивают зерно, и возглашал: «Сытость делам твоим, Баба-дайхан!», — меня с почётом снимали с кобылы и говорили: «Пусть жизнь ваша будет долгой! Добро пожаловать, ходжам-ага!» Клянусь, я зачерпывал прямо ведром пшеницу и ставил её перед кобылой, а дайхане ещё говорили: «Как следует кормите вашу лошадь, ходжам-ага». Ой, боже мой, сколько пшеницы поела эта кобыла! Если бы всё это зерно сохранить, мы с тобой горя не знали бы целых пять лет!
— Бедная лошадь совсем голодная стоит, — посочувствовала Энекути. — Надо бы ей хоть две горсти зерна в день давать, а то околеет.
— Нельзя давать зерно! — испугался Габак-ших и даже привстал со своего ложа. — Нельзя давать! Не сегодня-завтра одна пригоршня пшеницы сравняется в цене с этой лошадью. Пусть подыхает — она своё пожила, послужила и отцу, и старшему брату, и мне. Где у нас зерно, чтобы её кормить? Вон в тот пёстрый хурд-жун ровно четыре батмана пшеницы входит. Прежде с каждого хармана я его полным увозил, а нынче со всех харманов ведра не набрал! Не знаю, мать, от кого теперь достатка ожидать.
— Плохо ещё, что люди отказываются от благословения! — убеждённо изрекла Энекути.
Габак-ших посмотрел на неё, иронически сказал:
— От благословений их животы не наполнятся. И наши — тоже сытыми не станут.
38
Девушка — обычное среди туркменских женщин обращение, независимо от возраста собеседницы.