— Хай, послушайте, люди, что говорит ишан-ага! — воскликнула Энекути. — Если ты так говоришь, то что простые люди скажут!
Габак-ших сел, подёргал свои тоненькие — мышиным хвостиком — усы.
— Я не говорю, мать, что человек отказывается от благословения. Он не отказывается. Но не успеешь ты ещё «аминь» произнести, как он уже бороду гладит и говорит: «Спасибо тебе, ходжам-ага». Что ж, я буду их благословлять за то, что они свои бороды гладят?
— А ты разве не можешь сказать, что без подношения благословение не имеет силы? — упрекнула Энекути.
— Могу, да что толку! — махнул рукой ших. — To, что называлось раньше благословением, ты сегодня можешь завернуть в парчу, накрыть платком с толковой бахромой и на базар вынести — никто не купит. Надо и нам искать другие пути, о которых говорят: «Он и подленький, он и здоровенький».
— Что это за путь?
— Трудиться надо!
Если бы под самым ухом Энекути выстрелила рогатая пушка каджаров, это потрясло бы её меньше, чем последняя фраза Габак-шиха. Она выкатила глаза и уставилась на мужа, как на лохматого дэва из старых развалин.
— Ишан-ага! — завопила она, обретя наконец голос.
— Святой ишан-ага! Ведь ты происходишь из священного рода! Мы сидим на святом месте! Аллах не поручал нам трудиться! Нам поручено свыше сидеть и благословлять народ!
Она дрожала и протягивала руки то к Габак-шиху, то. к потолку мазанки, обращаясь за свидетельством к незримому аллаху.
Вдоволь насладившись её испугом, который в общем-то был скорее притворным, нежели настоящим, — так по крайней мере думал ших, хотя и ошибался, как всегда, — Габак сказал:
— Ты меня неправильно поняла, мать. Я не заставлю тебя махать кетменём — это дело простых дайхан, пусть они машут. Я говорю о другом. Возле мазара растёт, я подсчитал, девяносто семь корней джиды. На них полным-полно феников[39], которые уже покраснели, что твоя хурма. Ветки до самой земли гнутся. Видно, плодородие, уйдя от земли, село на верхушках деревьев. Но кроме плодородия там сидят ещё воробьи. Они едят наши феники.
Как-то раньше Габак говорил, что феники пропадают зря, расклёвываются птицами, гниют на земле, а их можно было бы употребить с пользой. Но в ту пору дайхане не скупились на подношения, и Энекути отмахнулась: «Что же, я стану кричать, как ишачка, на твоих птиц? А что люди скажут?» Так и осталось предложение Габак-шиха только добрым пожеланием. Но сейчас Энекути не возражала.
— Верное твоё слово, ишан-ага! Если соберём феники, разбогатеем…
— Если соберём феники, — подхватил Габак-ших, — четыреста батманов их будет, не меньше! Четыреста батманов, понимаешь? С таким запасом мы по самому пупу земли ходить сможем! Никакой голод, даже если он приползёт семиглавым змеем, будет нам не страшен, ни одной головы на нас не поднимет! Только найди мне какой-нибудь старый носок, я из него сделаю сапан[40]. Два раза щёлкну — всех воробьёв разгоню.
— Вот есть подходящий носок, — сказала Энекути. — Я на свалке возле дома Бекмурад-бая нашла. Верх совсем целый, подойдёт. Хороший сапан получится!
На следующее утро Габак-ших вышел со своим сапаном из дому. Сапан действительно щёлкал оглушительно, но когда Габак попробовал метнуть кусок сухой глины, у него ничего не получилось — глина полетела не туда, куда надо, а почему-то в сторону и упала всего шагах в пяти.
К середине дня Габак-ших уже бесцельно слонялся возле деревьев, злой и уставший. Он думал: «Я — из святого рода. Я могу пойти к любому, к самому именитому ишану, и тот обязан кормить меня и содержать. Разве моё дело гоняться за глупыми птицами? Пусть гоняет их Элти, она не святая, ей на роду положено трудиться».
Охая и стеная, он вошёл в мазанку и рухнул, как подрубленный, на постель.
— Что за беда стряслась? — всполошилась Энекути.
— Всё пропало, святая мать, всё пропало! — заныл слабым голосом Габак-ших.
— Что пропало? Да говори ты скорее! — теребила его Энекути.
Хитрый Габак-ших только охал и бормотал невнятное, поглядывая за мечущейся женщиной в щёлочки прижмуренных глаз. Потом слабым дрожащим голосом объяснил, что случайно уснул под деревом и по спине у него проползло что-то очень тяжёлое. Он открыл глаза и увидел чёрную змею. Это она проползла у него по спине и поселила лихорадку в его костях. Теперь он не может не только ходить, но даже сидеть.
Энекути сделала вид, будто поверила, и, полагая, что немощь продлится недолго, сама пошла гонять сапаном птиц. Это получалось у неё ещё менее успешно, чем у Габака, но она мужественно выдержала четыре дня. Когда же стало ясно, что Габак-ших и не помышляет о том, чтобы снова взяться за охрану феников, Энекути решительно улеглась рядом с ним и принялась стонать на разные голоса и взывать к богу.
Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если б в дверь не заглянули две пожилые женщины.
Не успел Габак-ших раскрыть рта для приветствия, как Энекути торопливо затараторила:
— Вах, боже, вах, боже — странное дело произошло!! Благодать аллаха осенила святого шиха — послал всевышний нам духа в друзья!
Энекути сделала многозначительную паузу, чтобы до слушательниц дошёл весь смысл сказанного, чтобы поселил в душах их трепет и благоговение, и продолжала:
— Третьего дня это было. Вышел ишан-ага вечером во двор и увидел, что одно из фениковых деревьев стало очень толстым и ствол его красный, как кровь. Ишан-ага сразу догадался, в чём дело, но не испугался, а сотворил молитву и, поручив себя господу, пошёл к дереву. И только он приблизился, ка него накинулся дух!
Женщины дружно ахнули и прижались друг к другу, хватаясь за ворот платья. Габак-ших с заметным интересом прислушивался к вранью Энекути.
— Но и тут ишан-ага не испугался, хотя дух был очень сильный и страшный! — продолжала та. — Начал дух крутить и ломать ишан-ага и совсем было одолел, но ишан-ага изловчился и схватил духа за волосы. А волосы у духа — огненные, горячо держать их! Ишан-ага держит, и тут дух закричал страшным криком, потому что он теряет силу и становится слугой тому, кто вырвет у него волосы. От этого страшного крика ишан-ага упал на землю. И я упала на землю. Теперь мы лежим и нам трудно даже воды напиться из этого кувшина. Но — так надо. Переболеем и поправимся. Зато волосы духа — в наших руках, и теперь дух служит ишану-ага.
Женщины испуганно глянули на окно, съёжились.
— Не бойтесь! — покровительственно сказал Габак-ших. — Рядом с нами вам ничего плохого не будет. Почаще к нам заходите да и других с собой приводите…
Женщины посидели ещё немного и попросили разрешения уйти. Им не терпелось сообщить людям о том, что произошло с Габак-шихом.
Новость распространилась быстро. Одни поверили ей, другие — не поверили, но к мазару одна за другой потянулись женщины, неся в узелках кто- катланы — слоёные ка масле лепёшки, кто — простые лепёшки чапаты, кто — пишме — хворост из кислого теста.
Габак-ших и Энекути блаженствовали. Казалось, что наступили добрые старые времена, когда подношения сыпались как из рога изобилия. И только одно беспокоило служителей «святого места», особенно Энекути: где взять волосы духа, чтобы укрепить неожиданный успех. А достать их нужно было во что бы то ни стало: пошли разговоры, что всё это выдумка, никакого духа не было, никто, мол, не видел волос, вырванных шихом Габаком из головы духа.
Случай пришёл на помощь пронырливой Энекути: она узнала, что в аул приехала городская жена Бекмурад-бая. Зачем она, никогда прежде не бывая здесь, появилась в ауле, Энекути не интересовало. Главное, волосы у неё как раз такие, какие нужно! Энекути сходила на задворки, вернулась с двумя коробочками и отправилась к приезжей татарке.
Ханум, уже собравшаяся к отъезду, пила в одиночестве чай, дожидаясь мужа. Энекути вошла, поздоровалась. Пока они разговаривали о разных чудесах и духе Габак-шиха, Энекути открыла одну из коробочек. Оттуда выполз паук-тарантул и побежал по платью Энекути. Делая вид, что усаживается поудобнее, она незаметно стряхнула его вниз и слегка прижала рукой. В это время Ханум, извинившись, за чем-то вышла во двор. Энекути проворно раскидала сложенные стопкой подушки, одеяла и стала ползать по ним, собирая яркие золотистые волосы и наматывая их на палец. Тарантул спрятался в складках постели. Энекути было сейчас не до него, она торопилась как можно быстрее пожать свой «урожай».