— Хорош, — прервал священника капитан. — Хватит, батя, нарекли — и достаточно, и закончим на высокой нра… и пускай потомки думают, что это такое. Название «Остров диалог», конечно, никуда не годится, и мне придётся из всей вашей речи вычленить действительно сильное название. Итак, этот остров называется — ОСТРОВ ВЫСОКОЙ НРА…
Между тем на левой скале что-то заскрипело, открылась дверь из пещеры, и на свет божий вышел человек в брюках с карманами и в пиджаке без карман.
Он стал потягиваться,
крякать,
зевать,
протирать очи,
икать,
чесаться по всему телу и в затылке,
хлопать себя по лбу,
ковырять в носу,
хвататься за сердце с криком: «Корвалолу!»,
сморкаться,
чихать,
пердеть так, что с гор срывались камни,
и выделывать разные прочие номера и коленца.
Мы только надеялись, что он не заблюет, но он вполне скромно поссал в пролив.
Короче, человек этот не был похож на равноапостольного брата, потому что явно был с похмелья. Даже с борта нашего фрегата чувствовался могучий запах прерванного сном богатырского перегара.
На другой же скале, как раз напротив, открылась другая дверь, и новый из пещеры явился человек. У этого карманов на брюках не было, карманы были на клетчатом жилете, а в руках он держал рентгеновский снимок, который с интересом разглядывал против солнца.
— Ты ль это предо мною, Гена? — крикнул Похмельный.
Гена не отвечал.
Рентгеновский снимок занимал его внимание чрезмерно. Гена хмыкал и прищуривался, разглядывая его, шептал себе под нос: «Ой-ёй-ёй!», детально изучал какие-то детали и хватался иногда за свои собственные кости. Глянет на снимок, почешет во лбу — и хвать за ту самую кость, что увидел на снимке.
— Ты ль это предо мною, Гена?
Гена молчал, нервно трогая берцовую свою кость. Она его чем-то явно не устраивала, то ли величиной, то ли прочностью.
— Ты ль это предо мною, Гена? — яростно уже закричал Похмельный, и только тут Гена оторвался от плёнки.
— Да, это я, — ответил он. — Иду с рентгена.
И тут перед нами была разыграна величайшая драма жизни, которую возможно записать только в драматических принципах письма. То есть вот так:
Басов. — Ты ль это предо мною, Гена?
Гена. — Да, это я. Иду с рентгена.
Басов. — Туберкулёз?
Гена. — Да нет, пустяк.
Ходил просвечивать костяк.
Вот погляди на плёнку эту.
Что видишь?
Басов. — Признаки скелету!
Ужели этот строй костей —
Твоих вместилище страстей?
Гена. — Да, это так!
Зимой и летом
Я этим пользуюсь скелетом.
Басов. — Ну, друг, с такою арматурой
Широкой надо быть натурой!
Пойдём в киосок «Вина-Воды»,
Ведь протекают наши годы!
Гена. — Да, всё течёт!
И с каждым летом
Вместе. — Всё больше шансов
Стать скелетом!
С этими мрачными словами други — а назвать их можно было только так — други! — обнявшись, удалились за каменные кулисы.
Бурные аплодисменты потрясли фрегат, многие плакали, щупали друг другу кости, пробовали на прочность лбы и колени.
Великие артисты много раз выходили на поклон, выскакивали с книксенами в коленах.
Мы просили сыграть спектакль ещё парочку раз, и они с наслаждением его повторяли, причём каждый раз играли всё лучше и лучше, и на восемнадцатый, по-моему, раз заключительные строчки: «Всё больше шансов стать скелетом!» — орали уже в диких конвульсиях, подающих, правда, надежду на скорую встречу с кагором.
Наконец Басов сказал:
— Мы можем разыграть ещё один спектакль, только бабу нужно. У нас в труппе была заслуженная артистка, да теперь играет в Театре Советской армии. Савельева Рая. Не видали? У вас-то на корабле есть хоть какая баба?
— Да есть одна, в одеяле завёрнутая. Ни за что не согласится.
— Это в артистки-то сходить не согласится?
К удивлению, мадам Френкель действительно выперлась на палубу, в одеяле женского цвета, в клеточку, усыпанную конскими каштанами. Одеяло это элегантно подчёркивало её многообразную фигуру.
— Перебирайтесь на берег, мадам.