Наконец катиб кашлянул и стал читать негромким и неровным голосом.
Вот какие дерзкие слова написал аль-Фадиль, всегда осторожный и предусмотрительный:
«Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Малик, да благословит тебя Аллах!
Ныне я обращаюсь к тебе с горькой речью, ибо уже много дней и ночей боль точит мое сердце и тяжелые мысли не дают мне покоя.
Малик, ты, покидая Каир, назвал Египет блудницей, что тщетно пытается разлучить тебя с любимой женой, Сирией. Нет, Египет вовсе не блудница, а любящая мать. Она долго пребывала в плену и по воле Аллаха была освобождена, чтобы вскормить твою славу и твое великое могущество.
Малик, в Египте ты обрел свою силу. И что же творишь ты ныне? Обрекаешь мать на нищету, отнимая у нее все богатства и раздавая их безродным честолюбцам за то, чтобы они ходили за тобой, как голодные уличные собаки, то поджимая хвосты, то норовя вцепиться в ногу.
Уже долгие годы, малик, ты тратишь ее богатства на бесконечную войну — и с кем? Я напомню тебе, с кем: с мусульманами, а не с неверными. С потомками славного Зенги, который отвоевал у франков обширные эдесские земли. Можешь ли ты, малик, мой господин, которому я служу верой и правдой, похвалиться тем, что изгнал неверных хотя бы с одной камхи[111]. священной земли, захваченной врагами истинной веры? А ведь ты уже столько лет правишь богатым Египтом, имеешь в своей власти столько стран, сколькими обладал раньше разве что Искендер Двурогий[112], и по сей день водишь по всему Востоку грозное войско. Но чьей крови ты пролил за эти годы больше — крови франков или единоверцев? Если некому сказать тебе, некому открыть тебе глаза, то скажу я, твой верный слуга, готовый заплатить головой за слово правды. Если собрать в один сосуд всю кровь поверженных тобой франков, а в другой — кровь павших от твоей руки воинов Ислама, то из первого не утолит жажду и птенец стервятника, а во втором захлебнется лев.
Малик, призываю тебя: восстанови мир на землях Пророка, заключи мир с Зенгидом и более не истощай египетскую корову; ее вымя не бездонно и сосцы уже воспалились от беспрерывной и безжалостной дойки. В Египте уже становится неспокойно. Слышен ропот. Нил в этом году так сильно вышел из берегов, что затопил многие поля и селения. Это — плохое предзнаменование. Бедуины склоняются к бунтам.
Дурное предчувствие не оставляет меня, малик. Если, к радости неверных, распря на землях Пророка будет продолжаться, то от нас отвернется Всемогущий Творец, а по Его воле — и великий Аббасид, потомок Мухаммада, да пребудет с ним вечно милость Аллаха.
Благодарение Аллаху! Он воистину всеблагой повелитель и прибежище.»
По мере чтения голос у аль-Исфахани садился и наконец перешел в хриплый шепот, будто горло катиба прохватило жестоким ветром хамсином. Только заключительное славословие Всемогущему Богу чудесным образом исцелило чтеца и вернуло ему силы.
Аль-Исфахани опустил свиток и стал приглядываться к повелителю правоверных.
Султан же ничуть не изменился в лице, не побледнел, не побагровел от гнева, только застыл весь, как восковое изваяние, и взгляд его долго пронизывал катиба насквозь, словно пустое место.
Наконец султан ожил и заметил своего катиба.
— Признайся, Имад, — с усмешкой обратился к нему султан. — Ведь сейчас ты прочел это письмо впервые…
У аль-Исфахани опять пересохло горло. Он не знал, что ответить, и следующий вопрос султана показался ему новой пыткой:
— Ты заметил в письме хоть одно слово клеветы? — спросил его Салах ад-Дин, но не стал долго мучить и ответил сам: — Я рад тому, что у меня есть честные слуги, которым можно доверять.
Тут катиб взбодрился и решил осведомить султана об одном подозрительном событии:
— Малик, есть сведения, что аль-Фадиль отправил какое-то письмо Изз ад-Дину.
— Неужели? — приподнял бровь султан. — Это меня радует. Если он в том письме также не поскупился на правду, то у Зенгида будет не меньше поводов к размышлениям, чем у меня.
В начале осени в Армении умер Ахлат, правивший теми самыми землями, откуда пошел род султана. Ахлат признавал над собой власть сына Айюба, и султан сразу двинулся с войском на север, как только узнал, что владения, потерявшие хозяина, успел прихватить один сельджукский атабек. Восстановив справедливость, султан тут же вернулся к стенам Мосула, давая понять Изз ад-Дину, что тот в конце концов ослепнет, глядя на желтые знамена, окружающие его город.