Остальные же российские офицеры были направлены на другие важные и серьёзные объекты: одни – зачислены в «вертолётно-десантную» команду, другие – в сапёрный взвод, а Горыныча, и вовсе, назначили старшим инструктором по полномасштабному обучению молодых «ооновцев», не имевших боевого опыта.
– Это, понятное дело, из-за его страхолюдного шрама на лице. То бишь, на морде лица, – язвительно усмехнувшись, пояснил Виталий Палыч. – Чтобы салабоны малолетние боялись (до дрожи в коленках и мочеиспускания несанкционированного), и, понятное дело, уважали.… А ты, Горюнов, на каких языках умеешь материться? Только на русском? Смешно. Непорядок. Загляни-ка вечером к нам на огонёк генеральский. Мы со стариной Фрэнком быстренько исправим это вопиющее упущение в твоём армейском образовании. Быстро и качественно исправим. По полной и расширенной программе. Надолго, бродяга, запомнишь. Гы-гы-гы…
Как правило, армейский фургон (американский аналог российского «Урала»), на раннем рассвете останавливался возле крутой излучины узенького безымянного ручья, пересыхавшего время от времени. Они неторопливо вылезали из-под пятнистого брезентового тента, тщательно проверяли походную амуницию, огнестрельное и холодное оружие, правильность настройки раций и, взвалив на плечи тяжеленные рюкзаки, выходили на запланированный маршрут. Белов и Аль-Кашар отправлялись – по широченной дуге – в одну сторону, а Леонов и Аль-Салони – в противоположную.
То есть, их патрули-караулы весь световой день настойчиво и целенаправленно обходили крутые и пологие склоны Чёрного ущелья, высматривая следы пребывания подлых ливийских диверсантов. Или же, наоборот, жутко-прогрессивных повстанцев, желающих взорвать – к нехорошей матери – какой-либо из нефтепроводов, принадлежавших богатенькому диктатору Каддафи.
Иногда следы обнаруживались, о чём тут же по рации сообщалось на базу. Тогда в воздух поднимались хищно-эстетичные «Ирокезы[2]» и, изредка постреливая, начинали старательно кружить-барражировать над барханами, ущельями и лощинами…
А в обеденное время следующего дня, после ночёвки у походных костров, патрули встречались у приметной гранитной скалы и – уже совместно – возвращались к руслу безымянного ручья, где их поджидал знакомый пятнистый автофургон.
Ночёвки у походных костров? В самом сердце дикой Сахары? То ещё мероприятие, спора нет. Насквозь загадочное, экзотичное, романтичное и наполненное – до самых краёв – философскими беседами-разговорами. А иногда и знаковое, в чём Артём Белов убедился лично.
Это произошло во время их третьего совместного патрулирования.
Дневной обход вверенной местности ничего не дал. В том смысле, что ничего мало-мальски подозрительного обнаружено и замечено не было. И они – к закату солнца, сделав по дороге пять-шесть кратких привалов в тени тёмно-красных скал, – успешно дошагали до Шестого рыжего бархана, где и решили остановиться на ночлег, благо, что дров здесь было в достатке. Во-первых, бескрайняя полоса сухого колючего кустарника. А, во-вторых, обгоревшие останки длинных щитовых бараков.
– В этом месте, Тёмный, когда-то давно располагались наши армейские склады, – объяснил Аль-Кашар на причудливой смеси французского, английского и арабского языков. – Прилетел большой-большой военный самолёт, сбросил пузатые чёрные бомбы, бараки сгорели. Дотла. Потом прилетел другой военный самолёт, ещё больше первого. Обрызгал всё вокруг очень ядовитой водой. Кусты, чертополох и верблюжьи колючки сразу же засохли. Все верблюды и козы сдохли. Берберы навсегда ушли из Чёрного ущелья. Навсегда.
– Самолёты были ливийские? – уточнил Артём. – Ну, те, которые сбрасывали «очень ядовитую воду»?
– Нет, французские, – нахмурился бербер. – Давно это было. Не будем больше говорить про французские самолёты…
– Не будем, – покладисто согласился Артём, а про себя подумал: – «Похоже, что прав был мудрый Виталий Палыч. Грязное это дело – большая политика…».
Они разожгли небольшой, но уютный и жаркий костерок (ночью в пустыне достаточно холодно, особенно на рассвете), поужинали нехитрой, но калорийной снедью из «ооновского» сухого пайка и вволю напились ароматного походного чая.
Костёр продолжал бодро и оптимистично потрескивать, а красно-розовое и неправдоподобно-большое солнце коснулось своим краем далёкой линии горизонта. Вокруг, если не считать, конечно, потрескиванья костерка, было тихо-тихо. То бишь, идеально тихо – ни тебе жужжанья приставучих насекомых, ни предзакатных вскриков-песенок птиц.