— Не хочу, и всё, — нервно ответила она, и я успокоил ее: «Не волнуйся, доченя, мачехи у тебя не будет».
А Светлана, оказавшаяся в такой же ситуации? Ревновала ли она к отцу молодых женщин из его окружения, к Валентине Истоминой, например, появившейся в доме вскоре после похорон матери? Опасалась ли она, читая народные сказки о злой мачехе и падчерице или классическую сказку Шарля Перро о Золушке, появления возле отца новой жены? Тосковала ли по отцу, когда подолгу не видела его, занятого государственными делами?
Светлана оставила большое мемуарное наследие — четыре книги воспоминаний о своей жизни, но там нет ответов на подобные вопросы, они затаились в подсознании и остались глубоко личными, не высказанными.
Но она была такой же девочкой, как и миллионы других, не божеством (потому что дочь Небожителя), а маленьким человеческим существом, с теми же чувствами и эмоциями, способным плакать, капризничать, страдать, влюбляться, болеть в конце концов. Она ничем не отличалась в этом плане от других девочек, потерявших мать, от моей дочери, например, и сравнивая их, я пытаюсь понять её глубоко затаённые чувства и объяснить самому себе, почему оказалась исковерканной жизнь Светланы, родившейся «самой счастливой девочкой СССР».
Как отец, я пытаюсь понять взаимоотношения Сталина с дочерью: ведь наши девочки оказались в одинаковом положении, беззащитными под отцовским прессом.
Я вспоминаю слова дочери-десятиклассницы, сказанные об однокласснице, у которой она любила бывать: «Как я завидую Лене, что у неё есть мама, с которой она всем делится», — и понимаю: эти же слова могла произнести Светлана Сталина, думая о своей однокласснице Марфе Пешковой.
И хоть у Светланы была няня, в детские годы во многом заменившая мать, а у моей дочери в утешительницах — младшая сестра жены, — замены неравноценные. Обе дочери были под отцовским контролем, качели не были уравновешены, и перевес всегда был в сторону властного родителя, единолично принимающего решение.
Когда у моей дочери наступил переходной возраст, у нас начались проблемы в общении — но точно такие же проблемы возникли и у Сталина со Светланой из-за её первой и второй влюблённостей.
Привыкший повелевать (сыновья его побаивались и не были строптивыми) Иосиф Виссарионович не смог совладать с собой, когда дочь вышла из-под его влияния. Конфликт с дочерью из-за её влюбленности, начавшийся в день семнадцатилетия, завершился инсультом у отца в день её двадцатисемилетия. Возможно, это случайное совпадение. А возможно, оно спровоцировало скачок артериального давления — он ведь не сумел переломить себя, обуздать гнев и поздравить с днём рождения дочь, добивавшуюся в этот день разговора с отцом. Отцы и дочери — это из другой категории, нечто иное, чем тургеневские отцы и дети, — подразумевается, сыновья.
Дороги наших дочерей, столь схожих по детским судьбам, кардинально разошлись.
Асенька — член ассоциации иммиграционных адвокатов Америки. Адвокатскую присягу у неё принимал Уильям Генри Гейтс II — отец Уильяма Генри Гейтса III, более известного как Билл Гейтс. Фотография в семейном альбоме запечатлела принятие присяги: сидящий на сцене Уильям Генри Гейтс II и Асенька, поднявшая обращённую к нему ладонь правой руки. Её адвокатский офис находится неподалёку от штаб-квартиры компании Microsoft. У Асеньки двое деток; младшая дочь, Лорочка, названа в честь вечно молодой бабушки.
Светлана Сталина, имевшая, казалось бы, всё, о чём в те годы мог мечтать советский ребёнок, которой завидовали когда-то её сверстницы, благодаря воспоминаниям об отце в одночасье ставшая миллионершей, завершила свою жизнь, забытая детьми и внуками, в доме для престарелых в маленьком американском городке штата Висконсин. Вокруг её имени и подробностей её личной жизни незаслуженно нагромоздилось огромное количество лжи и несправедливостей и множество спекуляций. Нелегко, оказывается, быть любимой дочерью Иосифа Сталина.
Светлана прожила пять жизней, в трёх из них она была Сталиной. Первая и вторая прошли в Зазеркалье: одна — до самоубийства матери, вторая — до 17-летия, до размолвки с отцом. Третья, в которой она жила вне Зазеркалья, но всё ещё оставалась Сталиной, продлилась до 27-летия, похорон отца. Четвёртая жизнь, в ходе которой она взяла фамилию матери — Аллилуева, продолжилась до 1967 года, отъезда в Индию, после чего она стала «невозвращенкой»; пятая, прошедшая в скитаниях по странам и континентам, с кратковременным возвращением в СССР, — завершилась в маленьком глухом городке штата Висконсин, предположительно 22 ноября 2011 года.
Она трижды меняла имя, четырежды была замужем, родила троих детей, с которыми не поладила, меняла религиозные конфессии, побывав в церквах: православной, римско-католической и христиан-евангелистов, увлекалась индуизмом, дважды эмигрировала из СССР, несколько раз уезжала и возвращалась в США и в Англию, жила в Грузии, в Швейцарии, во Франции…
Но нельзя судить её строго, не побывав в её «шкуре» — любимой дочери всесильного генералиссимуса.
С мыслями о двух разных девочках я берусь за нелёгкий труд — размышления о жизни Светланы Аллилуевой, — вспоминая всякий раз слова Пастернака:
К слову, о творчестве Пастернака кандидат филологических наук Светлана Аллилуева написала научную работу — широкой публике, к сожалению, неизвестную…
Я понял, что напишу эту книгу, когда горлом пошли первые строки.
Светлана Сталина родилась 28 февраля 1926 года. Позже эта дата дважды станет для неё роковой. Двадцать восьмое февраля 1943 года запомнится на всю жизнь — она впервые целовалась с взрослым мужчиной, кинорежиссёром Каплером, после чего надолго рассорилась с отцом. Через десять лет в её день рождения произойдёт инсульт у отца, и у его постели одинокая двадцатисемилетняя женщина, успевшая дважды побывать замужем, вновь будет вспоминать Каплера, репрессированного разгневанным Сталиным.
В возрасте шести лет и восьми месяцев (в детском возрасте каждый месяц имеет значение) она осталась без матери, которую знала лишь по рассказам. Но ей всегда казалось, что самое светлое в её детской жизни было связано с мамой, которая, конечно, поддержала бы дочь, когда та повзрослела и впервые влюбилась. Она верила, что мама сумела бы защитить её от гувернантки, рывшейся в её портфеле и письменном столе, и от мелочных придирок отца, диктовавшего ей, какой надевать берет или какой длины носить платья. С каждым годом взросления, когда Светлана из маленькой девочки превращалась в подростка, из подростка — в молодую женщину, она всё острее осознавала свою трагедию, всё больнее чувствовала одиночество, и её первые литературные опыты, ещё в школе, были посвящены маме.
…Летом 1963 года в подмосковном посёлке Жуковка, куда Светлана вывезла на отдых детей Осю и Катю, за тридцать пять дней, с 16 июля по 20 августа, она залпом написала книгу воспоминаний «Двадцать писем к другу», которая по эмоциональной насыщенности, пожалуй, одна из лучших эпистолярных книг, когда-либо прочитанных мною.
«Это я тебе говорю, несравненный мой друг, тебе — чтобы ты знал. Ты всё хочешь знать про меня, всё тебе интересно, — так знай и это. Ты говоришь, что тебе всё интересно, что касается меня, моей жизни, всего того, что я знала и видела вокруг себя. Я думаю, что много интересного было вокруг, конечно, много. И даже не то важно, что было, — а что об этом думаешь теперь. Хочешь думать вместе со мной? Я буду писать тебе обо всём. Единственная польза разлуки — можно писать письма. Я напишу тебе всё, что и как сумею, — у меня впереди пять недель разлуки с тобой, с другом, который всё понимает и который хочет всё знать. Это будет одно длинное-длинное письмо к тебе».[3]
Она писала эти письма, не думая ни о публикации, ни о читателях, и позднее сама очень чётко оценила достоинство эпистолярного жанра: «У лирических писем другой масштаб, чем у исторических мемуаров; они скорее — поэзия, чем история». Обращалась она в письмах к близкому другу, деликатно нигде не называя его по имени, нежными словами «несравненный мой друг» (почти пушкинскими: «мой первый друг, мой друг бесценный») или «милый мой друг», напоминающими мопассановское обращение: «мой милый друг». Из-под её пера действительно вышла «скорее поэзия, чем история».