На рассвете отец запряг лошадь и уехал. На столе он оставил еду на всех. Дед уже бодрствовал, когда Леша очнулся от сна. В комнате было светлее обычного, хотя солнца не было. Леша отдернул занавеску и ойкнул:
— Зима.
Все лежало в белом. Крыши, улицу, деревья засыпал пушистый снег. Четко выделялись следы первых прохожих. «Опоздай мы малость — и каюк», подумал Леша.
Хоть и немного прошло времени, как он стал солдатом, и голодно было, а успел окрепнуть, округлиться. Старая одежда была уже тесновата. Леша побренчал рукомойником, умылся стылой водой.
— Друг, чай, заждался, — напомнил дед.
— Сейчас, дедусь…
Дед с ласковостью посмотрел на него, шевельнул рукой, подзывая.
— Что тебе?
— Я уж не дождусь тебя, чую… Сделай на прощанье подарок…
— Какой?
Дед внимательно посмотрел на внука:
— Ты не смотри, что я хворый… В турецкую воевал, всю империалистическую оттопал… Оставь гранату, ради Христа…
— А как с меня спросят?
— Скажи, отдал старому воину Михайле Кондрашову, лейб-гвардии артиллеристу. Вдруг немец ко мне сунется, хоть одну вражину с собой унесу. — Дед гневно сжал кулачок, им когда-то он подковы гнул.
— Ладно, — пообещал Леша. — Обращаться умеешь?
— И то! — воскликнул дед. — В империалистической пользовался.
Леша из печки достал гранату и подал деду. Тог погладил ее зеленый ребристый бок, спрятал под подушку.
Леша собрал со стола еду и полез на чердак, куда прямо из сеней вела лестница.
Никитич сидел за трубой, через щель наблюдал за улицей.
— Не вовремя снег выпал, — проговорил Никитич. — По следам они живо отыщут, если пойдем куда.
— Отец все разузнает.
— А ему можно верить?
Леша обиделся:
— На меня же ты положился.
Со своего наблюдательного пункта Никитич все же кое-что разглядел. Он узнал, где немцы устроили казармы, где замаскировали зенитки и дальнобойную артиллерию.
В обед приехал отец. Он привез целую миску горохового супа с ветчиной. Будто бы разыскивая отвалившуюся подкову, он прошел на территорию дворца, узнал, что двери подвалов заперты на замки и опломбированы.
— Туда и мышь не проскочит. Во дворе полно людей, — заключил он.
— А если с другого конца? Окна выходят в парк?
— В парк. Да и какие там окна! Щели. Еще и забраны решеткой — пушкой не пробьешь.
— Надо посмотреть.
— Вам нельзя.
— Немцы хоть лес в парке вырубают?
— На что?
— На дрова.
— Нет. Дров им целый склад достался.
Никитич посмотрел на Лешу:
— Придется нам идти…
— Так ведь по следам заметят!
— А мы дождемся нового снегопада. Глядишь, заметет.
Еще два дня и ночь ждали разведчики перемены погоды. На счастье, задул ветер, заиграла поземка. Оставив Лешу охранять тыл, Никитич пробрался в парк, осмотрел окна подвалов. В самом деле, это были отдушины, забранные решетками толстой старинной ковки. Разве что Никитич и мог пролезть, если, разумеется, перепилить решетки ножовкой. Но как архив вытащить, перенести через передний край, не поднимая тревоги и не ввязываясь в бой?
В эту же ночь он решил идти обратно, сказал Ивану Михайловичу:
— Вы сейчас наши глаза и уши. Особенно внимания не привлекайте, но за подвалами поглядывайте. Что-нибудь придумаем.
Часа в четыре, перед утром, Никитич и Леша перебрались старым путем к своим.
«Не могу жить без моря»
Головин никак не предполагал, что найдется так много желающих узнать о плавании Беллинсгаузена и Лазарева к Антарктиде. В подвал, где размещался его взвод, набилась вся рота. Пришел и Зубков с политруком, недавно прибывшим из Ленинграда. Никитич каким-то чудом раздобыл карту с двумя полушариями, наклеенную на марлю. Карту повесили в простенок и осветили двумя карбидными фонарями.
Никогда еще так не волновался Головин. Из полумрака на него глядели знакомые и незнакомые лица в солдатских ушанках, шинелях, с винтовками в руках. Они внимательно слушали рассказ о совсем ненасущном, далеком от них деле, которое в другое время могло бы стать лишь предметом исследований и споров немногих специалистов, о человеке, который когда-то существовал вне связи с настоящим.
Говорят, Беллинсгаузену всегда везло. Будто само появление его на свет было отмечено вмешательством чудодейственных сил. В том 1778 году особенно светлыми были белые ночи, и рыбаки Сааремы ловили много салаки. Рыба, казалось, сама шла в невода. В Аренсбурге[2] он учился, а летом приезжал в маленькое имение родителей. Дом стоял на берегу бухты Пелгуселахт, море шумело у его свай, и мальчик целые дни проводил на парусной лодке. Он часто уходил далеко в море и среди однообразия волн ориентировался по ветру, бледному серпу луны и звездам, отыскивал обратную дорогу. «Я родился среди моря; как рыба не может жить без воды, так и я не могу жить без моря», — напишет он много лет спустя, когда мечта его уже исполнится.