Изменилось и положение в литературе: редкие имена писательниц и журналисток все активнее и шире поддерживает следующее поколение творческой молодежи. Его представительницам уже совсем не часто требовалось зашивать рукописи в кринолин, чтобы избежать семейных скандалов. По отношению к рубежу 70-80-х годов критик В. Чуйко с полным основанием писал: «Теперь писательница с именем, журналистка, сотрудница газеты, переводчица — далеко не редкое явление в русском обществе. Ее роль в литературе теперь не случайна, и потому об этой роли можно и должно говорить»[19].
Критик адресовал свою статью поколению писательниц, сменившему в жизни, творчестве и борьбе тех, кто представлен в этой книге. Но именно нашим авторам выпало талантом, самоотверженностью, высокой духовностью содействовать тому, чтобы идеи женской эмансипации из исходных недоуменных вопросов перешли в ранг далеко не окончательных, однако плодотворных ответов.
Литературной и общественной деятельностью, собственными судьбами передовые писательницы 60-80-х годов стремились осуществить свои идеалы жизненной гармонии, приблизить общество социальной справедливости. Их стремления, их мечты не ушли в прошлое — они среди нас.
В. УЧЕНОВА
М.А. Вилинская
(Марко Вовчок)
ТРИ ДОЛИ
I
Родилась я в слободе Пятигорье. Может, слышали, если случалось проезжать слободские стороны, и, наверное, слышали, что там, недалеко от нас, набожная старушка вырыла пещеры в меловой горе. Тридцать или сорок лет трудилась она — неисходимые пещеры ископала! Слух идет меж людей, что была эта женщина немощная, слабая, но духом сильная. Святая память осталась по ней.
Как выйти из этих пещер да стать по солнцу — забелеют перед вами всё горы да горы меловые, высокие, крутые! А меж теми горами журчит узкая, глубокая и прозрачная речка. Быстро бежит она, словно сердится, до самого поемного луга; а там тихо и широко разливается по лугу; далее как серебряная лента вьется под лесами; а еще дальше где-то пропадает в густых, высоких камышах.
Слобода наша стоит над самым разливом, на пяти горах меловых. В былые, смутные времена селились повыше, чтоб укрыться от нечаянного набега врага — татарина; сверху издалека завидишь — и уйти и схорониться успеешь. Горы те местами заросли густыми садиками. Меж белых хаток, в зелени, смотришь, вишня в цвету, как в молоке, стоит или стройный тополь шелестит пахучими листьями; а там, над воротами, густая, непроглядная груша раскинулась наметом; по берегу кусты калины, как руками, сплелися и потянулись вдоль; нагнулись вербы; теснится и лезет из земли густая лоза. На скатах, к воде пышные огороды разрослись. Там-то зелени всякой, там-то цветов! А тропинок! — и к речке по воду, и к соседке, и к другой. И все это исходили, истоптали легкие ножки девичьи.
Наша хата стояла на самой маковке горы. Просторно и далеко вокруг видно… Часто вспадают мне на ум молодые года: когда что было и как было… Выйду, бывало, сяду на завалинке и долго прислушиваюсь… Вечер тихий; солнышко уходит за гору; вода, словно пламя, заблестит и потухнет понемногу. У каждой хаты шум и говор слышен; а там тучка пыли подвигается к селу, стадо идет с поля; а там, вдали, песни поют; а за речкою кузнец кует… Вот уже и небо меркнет; темнеет и затихает земля; умолкает все… тихо засверкали золотые звездочки; взошел ясный месяц; а в воде трепещут другие звезды, другой всходит месяц; защебетал соловей… откликнулся другой…
Отца, матери я не запомню; еще в пеленках осталась сиротой. Принял меня к себе и приютил мой родственник Павел Булах. Зажиточный он был хозяин. Шесть пар волов да два плуга пахали у него; довольно было и сенокосов своих, и у людей брал. Временами хаживал на Дон; не каждый год, а так, когда ему вздумается, как будто кто погонит его туда. Навезет, бывало, разной рыбы соленой для продажи, а то и даром раздает; лишь бы себе в запас осталось. Выгода ему не велика была, а пожалуй, и убыток; только он сильно любил ходить в дорогу. Еще отец его чумаковал[20] и, бывало, брал его с собой; он тогда и пристрастился к чумачеству и теперь от дому до Дону как по саду у себя прогуливался. Вот как воротится домой, да еще и весёлый: «Жинка! а ведь криница-то[21] в степи, что подле Робленых могил, совсем засыпалась».
Жена хоть и не знает, не ведает, какая там криница, а пожалеет: «Жаль, — скажет, — кринички!»
«А когда мы с покойным отцом хаживали, какая вода там была — чистая, как слеза!» Да и начнет рассказывать, как то бывало встарь и как теперь.
Жена у него — душа, не человек была, такая тихая, приветливая. Я от роду не слыхала от нее слова горького, да и лицо у нее такое было, что вот точно она из божьего дома только воротилась. Уж сединки пробивались в голове, а женщина еще красивая была, величавая, как лебедь белая. Хозяин хоть и добрый человек был, да нрава жесткого. Он очень любил жену и дочь, но не любил, чтоб ему перечили, и не говори ему, и не спрашивай, и не советуй, когда что сказал. В хозяйстве ли, в деле каком, он сам себе судья, сам размыслит и порешит, а жене только скажет, если надо. Она же всегда с ним согласится и не подумает, чтоб могло быть иначе; все свято, что он сказал. Бывало, как сведет он вместе черные брови, как сожмет тонкие губы да сверкнет глазом, что свечкой, — мы с матерью чуть дышим… А Катря не боится ничего; она не в мать уродилась — пылкая, вострая девушка; трудно ей покоряться было и отцу. Как начнет, бывало, спрашивать, да расспрашивать, да спорить с ним, то не уймется, пока он не вскрикнет: «Годи!»[22] — таким голосом, что самый отважный человек на свете приумолкнет. После того еще долго у Катри горит личико и слезы дрожат на глазах.
Катря была красавица. Как нарядится, бывало, — одна дочь у отца, ничего не жалели, — исподница цельная, плахта шелковая, как писаная; платок повяжет легонький с золотыми цветами, с золотой каймой и цветочек приберет к лицу, особенный; корсет зеленый, как весенняя трава, из хорошего сукна. Коса у нее была такая, что косников[23] не надо — только голубую ленту или красную вплетет — чуть не до земли; ожерелье дорогое, и на нем дукач[24] с каменьями. Башмачки на высоких каблучках; сорочка тоненькая, мелко вышитая во всю руку… Войдет, бывало, где гостей полна хата, — все умолкнут, на нее заглядятся; а она, словно маков цвет, улыбнется всем, как ягодкой подарит… А какая веселая и живая была!
Родни у нас довольно: тот женится, та замуж идет, — меж своими навеселишься. Одевается она, бывало, на свадьбу или на вечерницы — так все в руках ее и кипит; вмиг готова. Перетянется поясом — тоненькая, тоненькая! И куда б она ни пошла, никто ее не перепляшет, никто не перепоет ее соловьиного голоса.
Настанет весенняя пора, — с кровель закапает вода, побегут ручейки с гор, стает снег в садиках, взломает лед на реке, солнышко греет из-за теплых тучек, ветерок теплый пахнет — дышишь не надышишься, — Катря первая запела веснянку, идет по селу, пост наш соловушек и выкликает подруг на улицу; и все ее слушаются; да кто бы и не послушался Катри? Всякий готов ее волю выполнить; бог весть, есть что-то такое в этих людях. С подругами она, бывало, столько раз на день и расхохочется, и рассердится на них, и снова обнимется.
Ах жизнь, жизнь молодая! Плывешь ты по вешней воде!
Но вот и весна идет — веселая, как праздник. Небо голубое, чистое; везде вода блестит; распускаются рощи; сады убираются цветами, — сколько свежести и запаха! Вечером соловей затаится в густом клене и льет оттуда свои звонкие песни; кукушка то вторит свое «куку!» и «куку!», то хохочет беззаботно, взлетая на высокую березу; гудят пчелы в воздухе; мелькают белые мотыльки над молодой травкой, жуки снуют и суетятся в воздухе… Какой-то шум, какой-то гул из-под земли, с неба и от воды!
23
Косник — лоскут или подушечка, шитые бисером, которые как украшение прикреплялись к девичьей косе.