Видя, что Свиттерс нахмурился, Домино осведомилась, уж не чует ли он, часом, подвоха.
– Хуже, – отозвался тот. – Я чую шакала.
Душок от послания и впрямь шел нехороший. Уж больно просто все вышло, даже не столько гладко, сколько скользко. А что его встревожило куда сильнее, нежели римская новообретенная покладистость, так это последняя строчка в письме Сканлани – дескать, еще до конца недели в сирийский оазис прибудут представители Папского Престола с целью забрать фатимский документ.
– Вы не должны этого допустить, – настаивал Свиттерс.
– Почему нет?
Свиттерс тут же набросал несколько сценариев, один другого гаже: в одном всех обитательниц оазиса расстреляли в упор, а вину за погром возвели на религиозных фанатиков (или, при сговорчивости Дамаска, на беспокойных бедуинов); в другом – при помощи коварно использованных смертоносных химикалий создавалось впечатление, будто в ордене вспыхнула губительная эпидемия. А то еще можно приписать пахомианкам культ суицида. Или, например, сестер перебить и списать все на него, Свиттерса.
– Мы здесь у черта на рогах – беззащитные, для всего уязвимые, и свидетелями нашей гибели будут лишь ветра да кукушки.
Домино фыркнула. И предположила, что работа в ЦРУ заметно ослабила его чувство реальности.
– Зачем нас убивать-то? Что в том проку? Ну, предположим, они нарушат обещание и так и не обнародуют пророчество либо отредактируют его к собственной выгоде; предположим, что мы станем протестовать и опубликуем собственный вариант – текст кардинала Тири. Многие ли нам поверят? И многим ли будет до того дело? Да в конце концов, мы для них – докучная муха, не больше.
– Мух принято прихлопывать, – возразил Свиттерс. Но он знал: Домино права. Правительства – и вооруженные структуры, состоящие у них на службе, – терпеть не могут интеллектуалов, художников и вольнодумцев любого рода, но не то чтобы их опасаются. В наши дни – уже нет. А чего их страшиться – ведь в современном монополистическом государстве художники, интеллектуалы и вольнодумцы не обладают ни политической, ни экономической властью и не имеют, по сути дела, никакого влияния на сердца и умы масс. Человеческие общества всегда определяли себя через повествование, но сегодня истории человеку рассказывают корпорации. А смысл их, не важно, в какую бы занимательную форму его ни облекали, неизменно один и тот же: чтобы стать кем-то особенным, должно подстраиваться; чтобы быть счастливым, необходимо потреблять. Но хотя Свиттерс отлично знал об этих условиях, знал он и то, что их возможно и нужно нарушать. Более того, он знал, что ковбои то и дело подхватывают голливудскую лихорадку и из чистой скуки откалывают нелепейшие, кошмарнейшие номера, снедаемые затаенной тягой к сенсации и власти. Так что он немилосердно терроризировал Домино, пока та не сдалась.
Пахомианки, писала она Сканлани, отдадут фатимское пророчество только Его Святейшеству и никому иному. Документ будет вручен Папе из рук в руки и не иначе.
– Не тратьте время на поездки в Сирию, – сообщала она, уступая настояниям Свиттерса. – Мы сами приедем в Рим.
На сей раз реакция последовала более предсказуемая, если не более утешительная. Каждый знак просто-таки лучился враждебностью. Сканлани отчитывал Домино за ее самонадеянность, наглость и непокорство – она что, полагает, будто и впрямь может помыкать Его Святейшеством и «выбивать» для себя аудиенции? Сканлани напоминал, что святые отцы изо всех сил старались проявить уступчивость, и бранил и поносил монахиню за неблагодарность и дерзость так, как умеет только искушенный крючкотвор. От его нападок бедняжка чуть не расплакалась. Охваченная раскаянием, она уже готова была пойти на попятный, но Свиттерс и слушать об этом не желал.
– Большие церковные «шишки» один раз уже уступили – уступят и второй раз. Только не складывай, прости за выражение, оружия.
Домино неохотно послушалась. И разгорелась яростная война слов: споры бушевали неделями.
Представители Ватикана в Сирии так и не появились, зато накаленные электроны то и дело со свистом проносились через Средиземноморье на восток; и зачастую едва не сталкивались с твердокаменными электронами, летящими на запад. Несколько раз Домино уже теряла вкус к борьбе, но Свиттерс, действующий по наитию, и только, всячески ее поддерживал: заставлял препоясать чресла, так сказать (хотя охотнее развязал бы помянутый пояс), и выталкивал ее обратно в драку.
Ближе к концу апреля она победила.
Домино сама не знала, взяла ли она противников измором или по мере того, как приближался июнь, а с ним и конференция «Современные католички», те все больше нервничали, но совершенно неожиданно, в один прекрасный день спустя неделю-другую после Пасхи, церковные власти смилостивились и даже изволили выслать насквозь учтивое официальное приглашение встретиться с Его Святейшеством через две недели.
Крепко обнимая Свиттерса и едва не рыдая от облегчения, Домино восклицала, как она счастлива, что все наконец-то разрешилось и что, в конце концов, отыгранная аудиенция у Папы всех этих «бури и натиска», безусловно, стоила.
– Лично я охотнее познакомился бы с Коротышкой Германом, – отозвался Свиттерс, – но если счастлива ты, так счастлив и я. А если ты счастлива и в безопасности, так я еще счастливее.
Домино предположила, что ему и за себя порадоваться не помешает. Теперь он может уехать, уехать немедленно, и заняться своими весьма обширными личными планами.
– Эй, там, полегче на поворотах, – отозвался он. – Обязательную программу ты на льду, возможно, и отыграла, но тебе еще в вольном стиле выступать, и твой тренер ни под каким видом тебя не оставит до тех пор, пока последний пируэт не докрутится. О нет! При такой-то судейской коллегии – да ни за что! Боюсь, что так или иначе, а придется мне сопровождать тебя в Рим.
Домино сказала, что он совсем чумовой, не иначе. А еще – что он сумасшедший, и храбрый, и замечательный. Свиттерс ответствовал, что ему просто любопытно.
Майская луна походила на бутылочную пробку. А конкретно, луна, вступая в последнюю свою фазу, походила на бутылочную пробку, что нервный любитель пива из породы мачо сплюснул вдвое между большим и указательным пальцем. От луны Свиттерсу еще больше хотелось пить: он сообщил об этом Тофику, но водитель его не слушал.
– Мне так хочется полюбить Америку, – жаловался Тофик, – а Америка требует, чтобы я ее ненавидел.
Тофик прибыл отвезти пахомианскую делегацию в аэропорт в Дамаске. Прикатил он в понедельник вечером, чтобы во вторник утром тронуться в путь как можно раньше. Тофик привез Свиттерсу немного гашиша, и теперь они сидели и курили у машины в слабо подсвеченной луною пустыне. А еще он привез рассказы об американских беззакониях. О беззакониях в Ираке. О беззакониях в Югославии. Эти беззакония злили Тофика – и бесконечно удручали. В его огромных карих глазах так и плескался расплавленный шоколад горя.
– Да что не так с этой вашей великой страной? – жаловался Тофик. – Зачем ей творить все эти ужасы?
Свиттерс втянул в легкие облачко сладковатого дыма.
– Да потому, что ковбои перебили всех буйволов, – отозвался Свиттерс. – Везде, где на землю валился подстреленный буйвол, на его место выпрыгивало чудовище, – пояснял он.
Свиттерс уже собирался перечислить чудовищ поименно, но во рту у него пересохло, и он справедливо опасался, что сплюнуть не сможет.
– Охота на буйволов и Вьетнам – они же напрямую связаны, – сообщил Свиттерс.
Тофик вздыхал глазами и напряженно слушал, пытаясь понять.
– Когда Ли[264] сдался у Аппоматокса, это раз и навсегда отдало американский народ во власть Уолл-стрит, – говорил Свиттерс.
– Аппоматокс и «настоящая искусственная кожа» – они же напрямую связаны, – сообщал Свиттерс.
– Но, – жаловался Тофик, – у вашей страны столько всего есть!
– Ну, – соглашался Свиттерс, – у нее есть хватка. И прыть. И гудрон.
– Американцы смешные и щедрые, те, которых я знавал, – сетовал Тофик, – а меня вынуждают им противостоять!
– Это только естественно, – утешал Свиттерс. – Американская внешняя политика просто-таки напрашивается на оппозицию. И на терроризм тоже.
264
Ли Роберт Эдвард (1807–1870) – главнокомандующий армией южан в Гражданской войне в США; 9 апреля 1865 года сдался генералу Гранту у Аппоматокса.