Мама настойчиво кладет кусок пирога на мою тарелку. На самом деле это, скорее, кусище, так она молча пытается накормить меня. Она пристально смотрит в ожидании. Ждет, когда я отломлю кусочек и засуну его в рот, что я покорно и делаю. Я жую.
— Отличный пирог, мам, — я картинно облизываю губы. — Ты готовишь не хуже Мэри Берри[2].
Мама в восторге, глаза у нее сияют от удовольствия. Если бы это была не она, а кто-то другой, она бы, наверное, захлопала в ладоши в лихорадочном восторге, как в меме из соцсетей. Это вранье, конечно. Торт имеет консистенцию и вкус застывшей смеси сахара и жира с пластилином.
Чай налит, и мои родители праздно болтают о теплой погоде, соседях, подвигах папы в гольф-клубе. Но это все ненастоящее. Я знаю, о чем они на самом деле хотят поговорить. Это так же предсказуемо, как поход родителей в приходскую церковь по воскресеньям. Я прекрасно вижу подчеркнутые взгляды, которыми они обмениваются друг с другом.
Папина подача:
— Итак, как ты поживаешь, моя дорогая?
Он использует ту же самую фразу, которую наверняка говорил пациентам.
Я отпиваю глоток чуть теплого чая, прежде чем ответить:
— У меня все хорошо.
Тут в игру вступает мама:
— Ты правильно питаешься?
— Да. Три раза в день — сбалансированная диета, — я кладу в рот еще сахара, жира и пластилина, утыканных смородиной и изюмом, чтобы подтвердить свой ответ. На этот раз торт прилипает к передним зубам.
— Спишь хорошо?
— Да.
Живот у меня скручивает от паники. Я не виню их за то, что они делают, но быть под микроскопом невесело. Это страшно раздражает. Я наконец убираю языком прилипшее пюре из пирога, но один упрямый кусочек отказывается сдвинуться с места.
— Ты уверена? — на этот раз это мама. Мои родители — это команда, которая так просто не сдастся.
— Да.
— И ты продолжаешь принимать лекарства в нужное время?
— Да, я продолжаю принимать антидепрессанты.
Мама вздрагивает, как я и думала. Она не может пережить, что слово «депрессия» применимо к ее единственному ребенку. Я не люблю так мучить ее, но это единственный способ изменить направление разговора, когда он становится слишком личным.
Это сработало: она начинает расспрашивать о моей работе. Обычно это безопасная тема; они знают, как усердно я работаю и как хорошо у меня получается. Я рассказываю им, что, возможно, меня снова повысят, а рекрутеры уже тут как тут и предлагают мне зарплату побольше. Родители излучают гордость. Я тоже радуюсь. Почему нет? Я хорошо справляюсь со своей работой. Слишком хорошо, сказали бы некоторые, потому что у меня нет близких друзей на работе. У меня вообще нет близких друзей.
Потом моя мама притворяется, что кое-что вспомнила. Ставит чашку на блюдце:
— О, кстати, дорогая, уже получилось сходить к доктору Уилсону?
Я киваю, отодвигая тарелку, на которой так и осталась большая часть пирога:
— Я ходила пару раз.
Родители снова обмениваются взглядами, на этот раз с волнением. Папа смотрит вдаль, на потертые желтые качели в глубине сада. Они для меня символизируют счастье. Папа аккуратно качает меня, а я взлетаю и опускаюсь, выше и выше, визжа и вцепляясь в качели руками.
Папа поворачивается обратно к столу с темными от боли глазами.
Мама поднимает брови, на ее лице отображаются обеспокоенность и непонимание:
— Это странно, дорогая, потому что твой отец видел доктора Уилсона недавно за ужином, и тот сказал, что ты до сих пор с ним не связалась.
Если и есть что-то, что я ненавижу больше, чем врать родителям, так это когда меня ловят с поличным. Я пристыжена и тихо бормочу:
— Да, ну, я была очень занята.
— Мы с твоим отцом, — продолжает с нажимом мама, как будто я все еще ребенок на качелях, которому нужно знать, когда пора опуститься на землю, — правда думаем, что было бы неплохо сходить к нему. Он старый друг твоего отца. Они вместе учились в медицинском. Он один из самых выдающихся психиатров в Лондоне. Люди платят хорошие деньги за консультацию.
Если бы она остановилась на этом, я бы плюнула на все и согласилась бы на встречу с доктором Уилсоном. Но, к сожалению, она добавляет:
— Особенно после того, что только что случилось.
Я забываю о неписаном правиле не терять самообладания в таких семьях, как моя. Это грубо, так не делается. Я ломаюсь. Даже не помню, как беру в руки пирог. Мамин драгоценный пирог летит по воздуху и приземляется на траву, разваливаясь на части. Как и я.
— То, что случилось четыре месяца назад, было недоразумением, которое легко допустить. Понятно? — такое ощущение, как будто у меня изо рта исходят не слова, а крик ребенка, который хочет, чтобы его услышали, отчаянно хочет, чтобы его взяли на руки. — Сколько раз повторять! Я не собиралась делать это нарочно!