Все против него! Не говоря уже о французах… Приближенный Наполеона, генерал Арман Луи де Коленкур в эти дни насмешливо писал:
«…Кутузов обманул петербургский двор, общественное мнение и московскую администрацию. Считали, что он одерживает победы. Внезапная эвакуация Москвы разорит русское дворянство и принудит правительство к миру. Дворянство взбешено против Кутузова и против Ростопчина, которые усыпили его лживыми успокоениями…»
И счастье еще, что всеобщее возмущение направлено против него одного, а не против возглавляемой им армии! В день оставления Москвы жители города так встречали солдат, вступающих в столицу, чтобы тут же покинуть ее:
«…По Смоленской дороге показался в клубах пыли обоз, которому не видно было конца. Везли раненых. Поезд тянулся в несколько рядов и затруднился у Драгомиловского моста. Сделалась остановка. Надо было видеть в это время усердие москвичей к воинам, пролившим кровь свою за отечество. Калачи летели в повозки, сыпались деньги пригоршнями, то и дело опорожнялись стаканы и кувшины с квасом и медами; продавцы распоряжались добром своих хозяев, как своею собственностью, не только не боясь взыскания, но еще уверенные в крепком спасибо; восклицаниям сердечного участия, благословениям, предложениям услуг не было конца…»[100]
Кутузов не был свидетелем сей трогательной сцены, узнав о ней впоследствии лишь по рассказам очевидцев. Сознавая, что самого его москвичи встретят отнюдь не так радушно и не желая подвергаться унижению, он велел своему кучеру объехать город по окраинным улицам и соединился с армией у Калужской заставы, где, неожиданно для всех своих сподвижников, приказал начать движение на юго-запад, по Калужской дороге. В то время как небольшой отряд казаков имел от него приказание следовать по дороге Рязанской – на юго-восток – и непременно привлечь к себе внимание французского авангарда, уже вступающего в город.
Внимание привлечь удалось, благодаря чему Наполеон, задержавшийся на несколько часов у той же Драгомиловской заставы в тщетном ожидании символических ключей от города, искренне полагал, что знает, в каком направлении двинулась русская армия.
«…Правда, – отмечал де Коленкур, – он не получил никаких предложений у врат Москвы, но нынешнее состояние русской армии, упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге весть о занятии второй русской столицы, – все эти события должны были, говорил император, повлечь за собою предложение мира. Он не мог только объяснить себе движение Кутузова на Казань…»
Пока французский император, чье настроение омрачал один-единственный факт – отсутствие связки ключей от врат Москвы – питал приятные иллюзии, один из офицеров Великой армии, бригадный командир Антуан Дедем, смотрел на вещи куда более реалистично:
«…Был седьмой час вечера, как вдруг раздался выстрел со стороны Калужских ворот. Неприятель взорвал пороховой погреб, что было, по-видимому, условленным сигналом, так как я увидел, что тотчас взвились несколько ракет и полчаса спустя показался огонь в нескольких кварталах города. Только слепой мог не видеть, что это был сигнал к войне не на жизнь, а на смерть…»
Кутузов этого и не отрицал:
«…Подождите, я ему голову проломлю!» – не слишком изысканно, но от души высказывался он в это время в кругу сподвижников, уже начавших смутно сознавать, что, может быть, не все потеряно.
Арман де Коленкур тем временем с ужасом наблюдал за событиями в столице:
«…Пожар распространялся от окраинных предместий, где он начался, к центру. Огонь охватил уже дома вокруг Кремля. Ветер, повернувший немного на запад, помогал огню распространяться с ужасающей силой и далеко разбрасывал огромные головни, которые, падая, как огненный дождь, на расстоянии более ста туазов[101] от горящих домов, зажигали другие дома и не позволяли самым отважным людям оставаться поблизости…»
Антуан Дедем не менее него был потрясен увиденным:
«…Пламя пожара освещало дорогу на расстоянии более двух верст от города; подъезжая к Москве, я увидел целое море огня и так как ветер был очень сильный, то пламя волновалось, как разъяренное море…»