В такой счастливой дымке и проживала Василиса день за днем, но тем временем отполыхал пурпурными маками май, и забелел ромашками июнь (целые поля их радовали глаз под пронзительно ярким небом), а о свадьбе все не было речи. Более того, стал Михайла Ларионович избегать девушку, оправдываясь множеством дел по службе, кои прежде почему-то ему не мешали. Верховые прогулки их прекратились, а при встрече он ласково кивал Василисе, но, не затевая разговора, проходил мимо.
Поначалу была девушка сбита с толку, перебирала тревожные мысли, доискиваясь до причины такого охлаждения, но никак не могла поверить в то, что подсказывал ей здравый смысл. И ближе к Иванову дню[31], когда цветы давно исчезли с полей Тавриды, а зной стал поистине нестерпим, решилась поговорить о том, чем терзалась, напрямик.
Далось ей это нелегко; милостыню у татар и то было легче просить! Но все же улучила момент, когда, вернувшись с учений, отпустил Михайла Ларионович солдат и направился к морю – освежиться. Купание он любил чрезвычайно и плавал отлично, словно вырос не на севере с его беспросветной зимой, а где-то на ласковых солнечных берегах, где предаваться морским волнам так же естественно, как ступать по земле. Вот и на этот раз чаял он поскорее освободиться от одежды и погрузиться в манящую свежестью воду, как вдруг увидел Василису, безо всякой видимой цели сидящую на прибрежном камне.
– А, Васюша, и ты освежиться пришла! – произнес он не слишком-то радостным голосом, хоть и изобразив на лице улыбку.
– В этакое пекло только у воды и спасение! – ровным голосом согласилась девушка.
– Это верно! – не в силах терпеть, офицер нагнулся и принялся плескать в лицо водой. Василиса молча смотрела на него, и он не мог не почувствовать ее взгляда:
– Ты милая, прости, что мы с тобой в разлуке все время, – сказал он, выпрямляясь, и Василиса невольно отметила, сколь красит Михайлу Ларионовича тот беспечный мальчишеский вид, что придавали ему взъерошенные, мокрые волосы, – сама видишь…
– Вижу, – только и сказала Василиса.
Офицер был явно раздосадован. Рывками снял он мундир, не стесняясь ее присутствия, стянул сапоги и чулки и, по колено зайдя в море, стал пригоршнями лить воду прямо на рубаху.
– И что ты видишь, позволь узнать? – вновь обернулся он к ней. – Только свое, бабье… А знаешь ты, что мир с Турцией вот-вот будет объявлен? Время тревожное – не до свадеб сейчас.
Василиса пожала плечами в искреннем недоумении:
– Что-то я в толк не возьму: о чем тревожиться, если мир? Радоваться должно!
– Радоваться… – Михайла Ларионович вновь окатил себя водой, и мокрой, не скрывающей тела стала вся его одежда, так что стоял он перед девушкой почти что обнаженным. – Радости в этом мало! Турки-то мир лишь для вида заключают: чтобы внимание наше усыпить и напасть врасплох.
– Откуда вам знать? – изумилась Василиса.
Михайла Ларионович усмехнулся:
– У нас с тобой, Васюша, у обоих чутье, только разное: ты видишь то, что в сердце скрыто, а я – что у противника в голове. Вот помяни мое слово: поступит с нами турок, как жена, что против воли под венец идет, а сразу после брачной ночи поминай как звали… Что это тебе сделалось? – спросил он уже другим встревоженным голосом.
Василиса провела рукой по лицу: от этого невольного упоминания о ее злополучном браке у нее перехватило дыхание.