– Нам с тобой более разлучаться нельзя! – шептал он ей. – Нельзя ни за какие блага!
– Да разве ж нам за разлуку могут что-то посулить! – смеялась девушка, от души радуясь тому, что может быть так беспечна и так свободна душою для нежности и надежды.
XXXIX
«…Он оторвался от меня, как отрывается от дерева позолотевший лист – в тот срок, что был предусмотрен Провидением…»
Долго ли, коротко, миновала осень, за нею – сырой крымский декабрь, и наступило второе Рождество, что Василиса встречала в Тавриде. А вот встретить Пасху 1775 года на столь полюбившихся ей Таврических берегах девушке уже не довелось. Еще в середине генваря князь Долгоруков по приказу императрицы передал командование 2-ой Крымской армией генерал-поручику Прозоровскому и отбыл в Москву. Там наградили его орденом святого Андрея Первозванного и шпагой с алмазами, а к фамилии торжественно присоединили титул «Крымский». С тем князь и отбыл на покой в свои имения. А войскам его, согласно условиям Кучук-Кайнарджийского мира, предписано было покинуть Крымский полуостров.
Генерал-майор Кохиус уводил свои полки на север, в причерноморские степи, с тяжелым чувством. Турецкие корабли стояли у Кафы, в любой момент готовые высадить новый десант, а выбивать его с полуострова было некому: лишь в Керчи и Еникале оставалось теперь по пехотному полку. Но императрица, которой последние пару лет приходилось вести войну на два фронта – как против турок, так и против собственного народа, ведомого Пугачевым, – видимо, пожелала устроить себе передышку. И, не смирив Тавриды окончательно, оставила ее до поры до времени под управлением послушного хана Сахиб-Гирея.
А русским войскам предстояло, бросив обжитые казармы и совершив многодневный изнурительный переход, встать на постой в казацкой станице Вольной на берегу Днепра. С приходом же весны, стремительно преобразившей безжизненную степь, разбить неподалеку от этой станицы палатки и перейти на жительство в них.
К тому времени стало очевидно, что Кутузов окончательно вернулся к жизни. Несмотря на шрамы, ярко розовевшие на висках в напоминание о ране, взгляд его был так же зорок, как и прежде, и не менее чарующ, стоило Михайле Ларионовичу того пожелать. Отступили от него, а затем и вовсе сошли на нет головные боли, обрел он свой обычный, здоровый цвет лица, ловкость в движениях и былую властность в голосе. Более того, стал он, по мнению Василисы, куда уверенней в себе, поскольку товарищи-офицеры относились теперь к нему с особым уважением, а солдаты и вовсе глядели, как на избранника Божьего: шутка ли – саму смерть победил! В разговорах с Василисой Кутузов хвалился тем, что вовсе никаких трудов не стоит ему теперь командовать: солдаты повинуются необыкновенному командиру с такой благоговейной готовностью, как если бы он являлся им в огненном столпе[37]. Словом, прошел Михайла Ларионович по краю смерти с большой пользой для себя!
А для девушки наступила пора горького мучения. Спешил ее возлюбленный хлебнуть живой воды после того, как едва не хлебнул мертвой, и пил ее жадными глотками. За предыдущие четыре года, проведенные в Тавриде и ее окрестностях, среди магометан, совсем позабыли солдаты, что это за радость – общаться с женским полом. Строжайшим образом карает за прелюбодеяние шариат, и среди татарок не находилось охотниц рисковать жизнью ради минутного удовольствия. Оказавшись же на своей земле, среди своих единоверцев, с которыми они, к тому же, успели тесно познакомиться за время постоя, служивые вздохнули с облегчением. С наступлением тепла, что ни ночь, то скрипела, подъезжая к палаткам телега, после чего раздавался возбужденный смех и перешептывания, а ближе к утру телега скрипела вновь, отправляя сонных женщин в обратный путь.
И Михайла Ларионович, в числе прочих, спешил утолить телесную жажду, щедро даря своим вниманием казачек, куда менее стойких к искушениям, чем Василиса. А те были чертовски хороши! Как бы возмущенно ни билось у Василисы сердце при взгляде на уступчивых красавиц (навещавших солдат и на страстной неделе!), не признать их прелести она не могла. Статные, полногрудые, ладно-округлые, казались они душистыми и сладкими, как сдобные хлеба, в то время как сама Василиса могла бы сойти разве что за подсушенную корочку. Их мягкие губы были налиты соком, как переспелая малина на ярком солнце. (Василиса ощупывала свои собственные, обветренные, в чешуйках и трещинах губы и преисполнялась печали.) Смуглые щеки казачек темнели жаром как закатное небо, а в глазах при взгляде на мужчин вспыхивали зарницы. (Василиса оглядывала в зеркале свое лицо и скорбно убеждалась, как побледнела и сникла она сперва от всех переживаний и тревоги за Михайлу Ларионовича, а затем – от долгого, многотрудного пути.) На казачках облачно белели вышитые рубахи и играли красками бусы, от пояса же к земле струились нарядные поневы. (В то время как сама Василиса не имела иной одежды, кроме татарской, уже порядком потрепанной, да к тому же несуразной на христианской земле.) Словом, выступали казачки пышными лебедками, заставляя девушку чувствовать себя невзрачной лесной птичкой, что хороша была ровно до тех пор, пока некому было с нею сравниться.
37
Согласно Библии, Бог, явившись иудеям в виде огненного столпа, указал им путь из Египетского плена.