– Вы бывали в Европе, подполковник? – милостиво глядя на Кутузова, спрашивает она. – Нет? Поезжайте! Вам будет предоставлен годичный отпуск и выделены средства из казны. Полагаю, ваше здоровье окончательно восстановится, когда вы получите представление об устройстве военного дела в различных странах. Вам назовут людей, могущих просветить вас на сей счет, и скажут, от чьего имени к ним обратиться.
О, как сверкнули у него глаза! Нет, она не ошиблась в своем выборе. Но неожиданно Екатерина задумывается:
– Können Sie sich mit dem preußischen Feldmarschall auch frei unterhalten, wie sich mit mir unterhielten?[43] – переходя на родной немецкий, спрашивает она.
И Кутузов вновь не обманывает ее ожиданий:
– Ich behersche Deutsch genauso frei wie auch Französisch und Türkisch, Ihre Majstät,[44] – отвечает он.
Екатерина полна благожелательства – этот человек нравится ей все больше и больше. И ее как женщину тянет спросить его о чем-то личном:
– Вы женаты, подполковник?
– Нет, государыня, но обручен.
Императрица улыбается чуть лукаво:
– Что ж, будем надеяться, ваша невеста дождется вашего возвращения!
Кутузов тоже позволяет себе улыбку:
– Непременно дождется, государыня!
Екатерина задумчиво раскрывает и захлопывает веер, возможно вспоминая свое не так давно состоявшееся тайное венчание с Потемкиным:
– И на ком же, – спрашивает она, – вы остановили свой выбор?
XL
«…Поутру выходила я в степь, смотрела на буйные травы, на табуны лошадей, на вьющихся в поднебесье птиц; видела то там, то здесь проезжающих казаков и упражняющихся в военном искусстве солдат, но земля представлялась мне такой же пустынной, какою, верно, была в первый день творения…»
С отъездом Михайлы Ларионовича мир поблек и опустел для Василисы. Продолжала она прилежно выполнять свои обязанности в лазарете, принуждала себя с еще большим тщанием ухаживать за больными и внимательней, чем прежде (если было сие возможно) относиться к их нуждам, но сердце ее уподобилось чаше, из которой разом выплеснули хмельное вино, а влили взамен стоячую воду.
Множество мужчин окружало ее всякую минуту, но ей не виделось вокруг ни одного. Красота привольно раскинувшейся степи, где стоял их лагерь, радовала всякую душу, кроме одной – ее собственной. Могли бы утешить ее в разлуке и доброе отношение солдат, и спокойствие нынешней жизни, не сравнимое с тревогами Тавриды, но не утешало ни то, ни другое. Лишь когда на рассвете или ближе к закату выезжала она в степь верхом на Гюль и гнала ее бешеным галопом так, чтобы в сердце не осталось ничего, кроме опасно-радостного чувства полета, случалось девушке немного забыться, но очень вскоре тоска облепляла ее вновь, как паутина.
А осенью приключилась еще одна напасть – вот уж верно, беда не приходит одна! – Якову Лукичу пришлось покинуть лазарет. Еще в генваре князь Долгоруков передал командование 2-ой Крымской армией генерал-поручику Прозоровскому (дабы удалиться на покой в свои имения), а тот, будучи наслышан о смертельной ране Кутузова и его поистине волшебном исцелении, приписал сие искусству полкового врача. И, едва представилась благоприятная возможность, затребовал его к себе, пообещав Кохиусу как можно скорее отправить на место Якова Лукича нового лекаря.
Василиса, и без того удрученная отсутствием Михайлы Ларионовича, узнав о том, что вскоре лишится и своего учителя, разрыдалась так, как не рыдала с похорон отца. Она по-дочернему привязалась к пожилому врачу, пережив бок о бок с ним столько печалей и тревог, стольких людей поставив на ноги, и столькому научившись. Да и сам Яков Лукич уезжал с тяжелым сердцем: кому, как не ему, было знать, что выздоровление Кутузова – не его заслуга, но не признаешься же в том открыто! Он с горечью сознавал, что в штабе у Прозоровского смотреть на него будут как на чудотворца, но рано ли поздно ли неминуемо убедятся, что лекарь он средней руки. Вот позор-то будет! А куда денешься?
43
А сможете ли вы так же свободно беседовать с прусским фельдмаршалом, как беседовали со мной?