– Не знаю, – прошептала Василиса. – Что хотите, то и делайте – воля ваша.
Вновь они окунулись в молчание, но, искоса, глянув на священника, Василиса заметила, что на лице его отражается внутренняя борьба.
– Вот поступлю я по закону и откажусь тебя венчать, – сказал он, не глядя на девушку, как если бы разговаривал сам с собой, – и что с тобой будет? Пропадешь ведь! Только во грехе тебе жить и остается.
Василиса молча ждала его приговора. Губы ее подергивались, подбородок дрожал.
– А буде закон нарушу, и узнает кто потом – так мне не служить больше, – мучаясь выбором, продолжал батюшка. – Жили-то вы с мужем где?
– В Калуге.
– Возвращаться туда не собираешься?
Василиса в страхе замотала головой.
Отец Даниил провел рукой по лицу, как если бы пытаясь упорядочить свои мятущиеся мысли:
– Одному Богу известно, будет у тебя благодать в этом браке, или нет, – сказал он, наконец.
Василиса упала на колени и прижалась губами к его руке. Отец Даниил накрыл ее епитрахилью, и девушка услышала столь привычные, негромко и быстро произносимые слова:
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти, чадо Василиса, и аз, недостойный иерей Его, властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
После службы в праздник святых апостолов Петра и Павла[56] отец Даниил огласил их предстоящее бракосочетание с Иваном Антоновичем, назначенное на ближайшее воскресенье. Понимая, какую пищу для пересудов даст сия новость обитателям лагеря, Василиса старалась как можно меньше показываться на люди в тот день и смертельно испугалась, узнав, что после полудня в их палаточном городке вновь объявился Кутузов. До места расположения его полка была всего пара часов быстрой езды, что не мешало ему так часто наносить визиты.
Впрочем, по его словам (Василиса не смогла удержаться от встречи с ним напоследок), он приехал всего лишь забрать забытую во время прошлого визита табакерку – подарок императрицы. Табакерка, однако, не нашлась (да была ли она вовсе?), зато Кутузов успел узнать о предстоящем венчании и, не скрывая своего озлобления, спросил:
– Что, соврала попу на духу[57]? Смотри, чтобы причастие тебе не было в осуждение!
– Я за свои грехи сама отвечу, а тебе за меня беспокоиться больше ни к чему, – в тон ему с вызовом отвечала Василиса.
Они стояли на дороге, ведущей прочь из лагеря, на отдалении от караульных, и слова их были никому не слышны.
– Значит, так ты судьбой своей распорядилась? – спросил он вновь, и Василиса с удивлением ощутила, что в голосе его сквозь ожесточение проступают и боль, и мольба.
– Значит так, – не глядя на Михайлу Ларионовича, сказала она.
Кутузов закинул поводья на шею своего скакуна, и мог бы уже садиться в седло, но почему-то не делал этого. Он все смотрел на нее, но чтобы не встречаться с ним взглядом, Василиса глядела на его коня. Золотисто-буланый Хан, не менее прекрасный в этот миг, чем когда девушка впервые увидела его, вдруг повернул к ней морду и скосил глаз. Обнять бы его на прощание и прижаться лицом, оставив мокрый след на лоснящейся конской шее! Но, расставаясь с хозяином, Василиса не дерзала прикасаться к его коню.
– Я больше звать тебя не буду, – сказал Кутузов, – но если вдруг сама захочешь меня навестить, то милости прошу!
– Сие невозможно, – покачала головой Василиса.
– Да почему же? – усмехнулся Кутузов, и девушка вновь увидела его таким, каким знала прежде, до отъезда в Петербург: дерзко-веселым и радующим ее взгляд. – Лошадь у тебя есть, скакать ты на ней умеешь, а бегать от мужа тебе не привыкать, верно, пустынница?
Василиса часто дышала. Словно бы сумрак сгущался в ее голове, и грезилось девушке, что стоят они с Михайлой Ларионовичем не на пыльной дороге, а в море, и волны колеблют их тела, а одна, самая шальная, подхватывает ее и бросает к ее любимому, не давая глупой человеческой воле противостоять счастью. И вдруг она услышала:
– Не поздно еще передумать. Долго ль тебе собираться? Только лошадь взять из табуна…
Василиса с трепетом вскинула глаза на Михайлу Ларионовича. Он молчал, и она не могла понять, Кутузов ли произнес эти слова, или кто-то другой в ее мыслях. Но, пересилив себя, девушка покачала головой.
Кутузов сел в седло и, не оглядываясь, тронул коня.
Собираясь к венцу, Василиса надела все то же золотисто-лазоревое платье, отрез ткани на которое стал первым подарком Михайлы Ларионовича. Другой праздничной одежды у нее не было, да и задумываться о нарядах не хотелось: в душе у девушки простиралась ледяная пустыня. Вспоминала она первое свое венчание, столь же мало отвечавшее ее желаниям, как и это, новое, и с тоской сознавала, что не будет с нею божественной благодати и в этом браке. Вновь не перед Всевышним, а перед людьми и их представлениями о правильном устройстве жизни ответит он на вопрос: «Имаши ли произволение благое и непринужденное пояти себе в мужи сего Иоанна, егоже пред тобою зде видиши?» И ответом будет лживое «Имею, честный отче». А уж на вопрос: «Не обещалася ли еси иному мужу?» – ей и вовсе отвечать нельзя. Не заявлять же при всех, что одному мужчине уже принадлежит она по закону, другой владеет ее сердцем, а тому, кто стоит с ней перед алтарем, достается одно ее тело, еще хранящее воспоминания о ласках любимого.