Каждый день Григорий находил один свежий след соболя, небольшой глубины снег держался месяц, собаки почти всегда успевали догнать зверька до темноты.
Сначала Григорий ходил со всеми лайками, но когда шерсть на запястьях лап начала слезать, стал брать только одну, другую закрывал в избушке и она сутки отдыхала под нарами вместе с собакой Мирона.
У Григория были две старые лайки: Лобан и Вьюжка, бывалые, и одна молодая, первоосенка. Она погибла, когда снег только-только начал покрывать мхи: лайки нашли берлогу, зверь не выходил, молодая лезла в чело — медведь утащил ее лапой. Это была горестная неудача.
Повалили снега. Напарники стали на камусные лыжи и перешли на реку Долимчес, в ближнюю к поселку избушку. Теперь они ходили настораживать капканы и кулемки[1]. Собаки лежали привязанные в пихтовых шалашах, зализывали на ногах раны.
Еще через месяц Григорий и Мирон сложили пушнину на нарту, по очереди уминая снег лыжами, потащились домой. Снег был метровой глубины, а в редколесье и того больше. Собаки ползли по несмерзшейся лыжне. Одна Вьюжка, меньшая из собак Григория, успевала за нартой; намного отстав от Вьюжки, останавливаясь передохнуть, плыли оба остроухих пса Мирона; Лобан был самый тяжелый и полз за всеми далеко сзади.
Напарники жили на левом берегу Енисея в поселке из нескольких домов. Поселок назывался Ферма. Там была песцовая ферма. Жена Григория Марфа и жена Мирона работали звероводами и Мирон работал звероводом, но он уходил в тайгу на промысел — ненадолго. Он не бывал на промысле больше двух месяцев: от рождения остался хромой и скоро утомлялся, особенно на лыжах. Григорий же — был промысловик неутомимый и дюжий.
Он жил дома неделю: парился в бане, колол дрова, ездил в деревню сдавать пушнину, потом собрался назад в тайгу — осматривать капканы. Он уходил один, и, чтобы в избушке не было скучно, надумал взять с собой Вьюжку.
— Погляди-ко, Гриша, лапы до локтей сбиты, — сказала Марфа. — Маленько сейчас гноиться стали, ныне отходила свое. Будет с нее — снег кровавить?
Григорий согласился. Утром, когда вышел с мешком и малопулькой, снял с крыши лыжи, удалось привязать только Лобана. Вьюжка к рукам не шла. Марфа вынесла миску с молоком, но лайка увидела миску — и отбежала подальше, села на дороге рыжим комом; навострив уши. внимательно следила за ними. Григорий махнул рукой:
— Загодя ымать нужно. За лыжами идти — погода теплая, там подлечится. В зимовье запирать буду.
Он, прощаясь, подал жене руку. До проруби, где кончилась накатанная дорога, Григория провожал самый малый из сыновей; когда отец нагнулся одеть крепления на бродни, маленький человек уже бежал во всю прыть назад, на угор.
До избушки по лыжне, проторенной с Мироном, было часа четыре-пять ходьбы. Григорий не очень торопился. В пойме Енисея, на озерах и лугах, след перемело, и Григорий старался не съехать лыжами с твердой полосы их с Мироном нартовой дороги. В лесу, лыжня была заметна хорошо. На деревьях кухты лежало много. Вьюжка семенила сразу за лыжами и очень заинтересованно окунала нос в каждый след сбоку, снег оставался на морде.
Они прошли километра четыре, Григорий почувствовал, как потянуло мышцы правой ноги, он рассердился: «Ну так наотдыхался, ноги ходить отвыкли. В зимовье теперь болеть будут».
Боль отдавалась в нижней части живота. Григорий отряхнул снег с согнутой пихты и сел, не снимая лыж. Боль легкая, как слабая судорога, та, что даже смешит немного, стихла. Он встал и пошел дальше. Но через две сотни шагов она опять вернулась, но уже резкая; она совсем перешла в низ живота. Григорий нажал рукой ниже кожаного ремешка, на котором висел нож, — и от боли пришлось присесть.
«…Вот так да!.. Съел ли плохого чего? Наверно, чаю попить надо». Он стал смотреть по сторонам, отыскивая какую-нибудь сушинку для костра, но когда поднялся и попробовал подойти к сухому кедрику, то не смог: боль держала, заставляла сидеть. Он вытащил ноги из креплений и опустился на лыжи, сидел долго. Собака сначала ждала, потом долго крутилась, отаптывая снег, улеглась и стала скусывать лед между пальцами.
Боль прошла. Григорий наломал сучьев и разжег совсем маленький костерок; зачерпнул в котелок снега, вскипятил воду и бросил заварки побольше. Он выпил чай и пошел вперед.
Он и Вьюжка прошли совсем немного и его вдруг стошнило. «Ну так дела!» — стал беспокоиться Григорий, но он был человек крепкого духа и если и была причина, то волновался не слишком. На завтрак Марфа приготовила мороженого налима с максой, налим был прожарен хорошо; шаньги с творогом тоже не могли испортить желудок. «Дело плохо», — подумал Григорий. Неожиданно пришла и заняла все его внимание мысль: «Никак аппендицит!»
«…Совсем, парень, плохо!» Он уже и не думал о том, чтобы идти вперед. Постоял, сломал сук густой ели, повесил малопульку и повернул лыжи к дому. Но и к дому двигаться — не легче. Кое-как Григорий прошел, опираясь на посох, одолел сотни три шагов, резь была такая сильная, что он на время потерял сознание. Долго отдыхал и прошел еще шагов сорок. Лайка лежала, подняв голову, на том месте, где он повернул назад, наблюдала за ним, ожидая возвращения, — затем поднялась и догнала хозяина. Было тепло, не больше десяти градусов мороза. Григорий увидал невысокий толстый кедровый пень рядом с лыжней, смолистый. Натесав щепок, он поджег его.
Была середина дня, было тепло, и тепла костра хватит надолго. Если боль утихнет, то все хорошо: по лыжне домой он может вернуться и ночью. А если нет — ночью будет плохо. Он понимал это «Ночью, парень, не шути, — мороз сильный», — думал Григорий. Он лежал под деревом на лыжах, подальше от горячего огня и ждал: уйдет ли боль? Его стошнило одной желтой слизью, когда он поднялся.
Он знал, что можно попробовать еще. Вьюжка лежала, свернувшись у огня рядом; он вынул из кармана кисет с патронами, вытряхнул их в снег, обернул шнурок вокруг шеи собаки, туго завязал его. Делал это быстро — и опять развязал. Охватил ножом кусок подола клетчатой рубахи, вложил в кисет и крепче прежнего затянул его. «От бы пошла!..» — Он толкнул ее от себя.
— Гыть-гыть! Гыть! — крикнул он, будто она шла в упряжке к дому. Вьюжка завиляла хвостом — и подошла.
— Домой! — прохрипел он как можно более низким злым голосом. Собака распустила завернутый на спину хвост и, стоя в метре от него, виляла самым кончиком. — Пошла домой! — крикнул он изо всех сил — от напряжения боль была очень сильная. Вьюжка отпрянула и, сдвинув уши на самую макушку, пригнулась, вид у нее был растерянный, виноватый. Она легла. «Как же, вражина! — подумал зло Григорий. — Пойдет она!.. Как же!.. Лобан — тот бы бросил. Того понужни — и он подался. А эта пойдет?.. Не пойдет! Помрешь — не пойдет!» Он и раньше подумал, что так будет, но все же надеялся, а теперь наверное знал: не пойдет.
Он рассердился не на шутку — схватил посох, как-то судорожно, левой рукой дотянувшись, ударил Вьюжку по боку. Лайка громко завизжала тягучим женским визгом, упала на бок, хватая клыками мех на боку, отбежала, продолжая скулить. Она опять села, смотрела на Григория — и страх был в глазах. Собака не приближалась больше и не собиралась бежать в деревню: сидела на лыжне и смотрела. Тупая злоба с отчаяньем захватила хозяина. Он позабыл все, вскочил с посохом в руках и от резкой боли упал.
Он пришел в сознание от прикосновения холодного. Кедровый пень тлел. Вьюжка дружелюбно лизала лицо. Он опять гнал ее — она, отбежав, садилась на снег, а потом укладывалась на лыжне, свернувшись, следила за ним. «От костра в деревню не уйдет. Хоть помаленьку идти. Будет бежать впереди — может и пойдет», — еще так он подумал и кое-как, обессиленный, привстал и медленно стал продвигаться по лыжне. Но боль и дурнота подступили опять — и он опустился на лыжню.
Несколько раз чуть ли не совсем терял сознание и полз назад, к кострищу. Он вернулся туда— и уже не поднимался больше. Только и хватало воли подвигать из-под себя лыжи ближе и ближе к теплу и подвигать тело по мере того как угасал костер.