— А если ни разу? — спросил самый из них молодой — Айбек.
— Попробуй, торгай [23], - засмеялся Каим Сагитов. — Будешь чихать до следующего воскресенья.
Подошли остальные, стали разбирать арканы. Потянули под команду Сорокина:
— Спокойно, без рывков! Взя-али!
Семнадцать человек откинулись назад, дружно напрягли мускулы. Валун стронулся с места, обсыпал стены вырубки, медленно пополз за отступающими людьми.
— Пошел! Пошел! Пошел! — подбадривал Сорокин, и огромная глыба, весом в полторы-две тонны, послушно поползла по каменному коридору.
Арканы были натянуты, как струна: тронь — зазвенят. Витки на них раскручивались, распрямлялись, но крученые волокна не рвались.
— Пошел! Пошел! — покрикивал Сорокин. — Не останавливайтесь! Еще немного-о! Так, так! Стоп!
Арканы ослабли. Ильберс первым перескочил валун. Прямо в глаза глянуло темное отверстие размурованной пещеры. Торопливо, задыхаясь от волнения, он руками стал расширять в нее вход. Тусклый свет ненастного утра проник в каменный мешок и мгновенно вытеснил оттуда многолетний непроглядный мрак. Ильберс заглянул в пещеру и содрогнулся, кожа на его скулах мертвенно побледнела. Он выпрямился во весь рост и, склонив голову, медленно стянул с нее меховую казахскую шапку. Его примеру последовали другие.
…Они лежали рядом, обнявшись, лицом к лицу, как будто заснули совсем недавно. Смерть, которая пришла к ним четырнадцать лет назад, не только не уничтожила их, но сохранила молодыми. Руки, лица, казалось, даже не утратили светло-коричневого загара, были лишь чуть-чуть бледнее, чем им надлежало быть при жизни. Смерть от сравнительно медленного удушья не исказила их лиц. По всему было видно, что жизнь покинула людей не сразу. Какое-то время, осознав безнадежность своего положения, они продолжали не только жить, поглощая строго отмеренный им запас кислорода, но, как ученые, каждый свой последний вдох старались использовать для дела, ради которого сюда пришли. В руке у Дины был зажат фонарик, а рядом с Федором Борисовичем лежали карандаш и тетрадь в клеенчатом переплете.
Ильберс осторожно взял в руки дневник. Листы в нем не потеряли своей эластичности, они были совсем свежими, гибкими и хорошо сохранили на себе записи химическим карандашом. Они были сделаны в основном одним почерком — округлым, женским, но иногда перемежались отдельными вставками, написанными бегло, наспех, с последовательными правками. Той же рукой были исписаны две последних страницы. В этих записях уже не соблюдалось логической последовательности, не было и правок. Рука торопилась успеть записать то последнее, что могло еще пригодиться людям. Последнее, предсмертное…
«Сегодня 29 августа. Часы показывают двадцать одну минуту четвертого. Снаружи рассвет. У нас кромешная тьма. И для нас навечно. Обвал произошел ровно четыре минуты назад… (Какое самообладание! Им потребовалось всего четыре минуты, чтобы понять весь ужас своего положения и, собрав воедино волю, начать писать эти строки.) Сперва пошел проливной дождь. Он захватил нас под открытым небом. Мы кинулись в пещеру. Проснулись от грохота…
Накануне вечером видели Хуги. Он пришел сам и долго не уходил от нас, стоя на площадке скалы за водопадом. Вел себя странно. В его криках была тревога. Теперь я с уверенностью могу сказать, что он предчувствовал неизбежность обвала. Не есть ли это утраченный нами инстинкт? Или, может быть, даже вполне самостоятельное чувство, ограждавшее ранее наших предков от всевозможных скрытых трагических ситуаций?…
Дина начинает задыхаться, рука с фонариком дрожит. Передо мной в отблеске света ее лицо, покрывшееся капельками пота; прекрасное, мужественное лицо, какое я когда-либо видел. Вчера мы открылись друг другу в любви… Будь у меня пять жизней, я отдал бы не колеблясь все пять за то, чтобы она снова увидела свет и солнце. Но судьба приговорила нас разделить нашу участь поровну…
Только что Дина сказала, что мы были на пороге большого открытия. Я полностью с нею согласен. Она имела в виду возможность нашего проникновения в психику дикого ребенка. Конечно, это чисто эмпирический путь познания, его одного недостаточно, но он дал бы нам возможность объединить накопленные наблюдения и затем перейти от них к обобщению фактов и логическому анализу. Пока нам понятно одно: психика Хуги очень обнажена, на ней нет той защитной оболочки, которую имеем мы, люди. Цивилизация отняла у нас остроту реакции на отрицательные воздействия природы, а некоторые врожденные чувства, очевидно, притупила совсем. Но та же цивилизация, приглушив инстинкты, сумела развить в нас совершенно новые категории чувственного познания, одновременно ставя их под контроль разума. Поэтому нет нужды говорить, что древним человеком в основном управляли чувства, нами же управляет еще и разум…
Бедная Дина, ее мучает удушье… Она старается дышать экономно, экономней, чем я. Но и мне становится невмочь. Какое это страдание! Хочется хоть напоследок вдохнуть полной грудью, а вдохнуть нечего, кроме пустоты… Прощайте… если когда-нибудь нас найдете…»
— Наверно, надо быть очень сильными людьми, — проговорил Сорокин, не отрывая взгляда от этих последних строк, — чтобы до конца так жить и так умереть.
За спиной Ильберса и Сорокина в трагическом молчании стояли остальные. Им, не искушенным в науке людям, наверно, трудно было постигнуть, как сумели так сохраниться те, кто умер четырнадцать лет назад. Но наглухо замурованные в сухой пещере высоко в горах, где почти нет тлетворных микробов, они не поддались тлену. И все-таки это тоже было загадкой, даже для науки. Очевидно, в пещере был особый микроклимат. Так, идя по пути нераскрытых тайн, умершие выдвинули перед живыми еще одну тайну — тайну возможности сохранения органических клеток.
Посоветовавшись с Сорокиным, Ильберс решил не тревожить глубокий покой усопших. Он попросил найти большую плиту, чтобы снова замуровать естественный склеп, когда-то заживо похоронивший двух любящих друг друга людей, двух ученых. Такая плита была найдена и доставлена к пещере. Огромный валун выкатили из вырубки совсем, чтобы не мешал свободному доступу к могиле. Сорокин немудрящим инструментом, какой нашелся под руками, вырубил на скале, действительно ставшей надгробной стелой, имена погибших.
Тяжело было снова замуровывать тех, кого с таким трудом удалось размуровать и кто, казалось, только и ждал глотка воздуха, чтобы снова вздохнуть и ожить.
19
В ту ночь не спали Ильберс с Сорокиным. Острое впечатление от увиденного и пережитого не так-то просто перебороть сном. Думали, как поступить с останками Федора Борисовича и Дины, похоронить или оставить их здесь. Ведь со временем каменную плиту можно будет заменить специально отлитым стеклом. Эта могила стала бы в своем роде уникальным мавзолеем. Надлежало также обо всем поставить в известность Академию наук СССР и Казахский филиал академии. Именно там должны были принять решение об увековечении памяти погибших ученых и сделать все необходимое, чтобы продолжить их работу.
— Тебе и придется, мальчик, продолжить, — сказал Сорокин. — Кому же еще, как не тебе.
— Да и вам тоже, — ответил Ильберс.
Сорокин усмехнулся:
— Ну какой из меня ученый?
— Я буду просить вас, Яков Ильич, принять приглашение быть моим ассистентом. Вы напишете книгу о питомце Розовой Медведицы.
— Розовой? Почему именно Розовой?
— Так записано в книжке Скочинского. Я бегло просматривал ее и наткнулся на эту запись.
— Хм, — изумился Сорокин, — как красиво это сказано! Да ведь и от истины недалеко. Бурые тянь-шаньские медведи действительно имеют мех розового оттенка. Суметь бы проследить весь жизненный путь Хуги из Джунгарского Алатау. От начала до конца.
— Вот именно. Ученые труды и сухи и бесстрастны. Сами понимаете, Яков Ильич, они не способны возбуждать в людях чувства и поэтому чаще всего нуждаются в переводе на язык беллетристики. Вы очень хорошо сказали: проследить путь от начала до конца.