Но ни одишцы, ни имеретинцы, ни сваны, ни абхазцы, ни гурийцы, ни рачинцы, ни лечхумцы не последовали примеру хозяина.
За столом воцарилось натянутое молчание.
Дадешкелиани оглядел гостей, его лицо гневно вспыхнуло. Он как бы выбирал, кому протянуть свой опустевший рог, но если тот, к кому он обратится с аллаверди, не примет рога, это явится для него тягчайшим оскорблением, и знатный сван не потерпит этого. Кирцэй почувствовал, что дело не обойдется без кровопролития, он выпрямился в почтительной позе перед Дадиани и Дадешкелиани, принял рог и обратился к ним с благодарственным словом:
— Дидпатон Дадиа, один из твоих крепостных и твой хизан[31], я не был достоин здравицы. Но твой знатный гость и твое великодушное сердце так пожелали, — Кирцэй волновался, но не давал этого заметить и высоко держал рог. — Дидпатон Дадиа, как полон этот рог, пусть так полнится твоя семья, множится твое потомство и род твой, пусть жизнь твоя будет полна радости, пока сверху над нами небо, а внизу ноги наши стоят на земле…
Кация Дадиани обомлел: он-то знал, что рог, который держал в руках его крепостной, далеко не полон.
Знали это и одишцы, они тревожно зашептались, переглянулись: выходит, крепостной проклял своего хозяина…
— Кирцэй, — прервал его Кация, — я знаю, что в сердце своем ты не желаешь мне зла. Видно, бес попутал тебя, но бог тебя не услышит.
— Нет, дидпатон Дадиа, — смело возразил Кирцэй, — бес меня не попутал. Я молю господа, чтобы он услышал то, чего я тебе желаю от всей души, — и при этих словах он опустил книзу свой полный до краев рог.
Кация весело рассмеялся, облегченно вздохнула и госпожа княгиня.
Сваны, имеретины, абхазцы, гурийцы, рачинцы и лечхумцы не поняли, что произошло, почему пробежал шепот среди одишцев после благодарственного слова виночерпия, почему они тревожно переглянулись, почему сказал своему крепостному Кация Дадиани: видно, бес попутал тебя, Кирцэй! Могло ли прийти им на ум, что одишцы пили из неполных чаш и рогов и ошиблись, полагая, что и крепостной с неполным рогом в руке возгласил здравие их господина.
— Кирцэй, — сказал Кация Дадиани, и голос его прозвучал на весь шатер, — с этого дня я дарую тебе и брату свободу.
И опять никто, кроме Дадешкелиани, не понял, почему жаловал Дадиани свободу двум своим крепостным. Кирцэй невольно привстал на носки. Сейчас, когда он был окрылен радостью, мир казался ему прекрасным и жизнь бесконечной.
Подошел Салуки и стал рядом с ним, низко опустив голову.
— Что, Салуки?! Ты не хочешь свободы?! — удивленно воскликнул Кация.
Салуки поднял голову.
— Не хочу, дидпатон Дадиа, я горжусь быть твоим крепостным. Я предпочитаю сидеть на твоей скамье, чем быть свободным, но сидеть на бревне.
Кирцэй не верил своим ушам.
Дадиани насмешливо улыбнулся.
— Дидпатон Дадиа, — прервал молчание Кирцэй. — Видимо, Салуки спутал названия скамьи и бревна, иначе разве мог бы он отказаться от свободы?!
Салуки недовольно взглянул на брата.
— Нет, дидпатон Дадиа, — сказал он, — Салуки ничего не спутал. Я горжусь быть твоим крепостным и повторяю: сидеть на твоей скамье для меня лучше, чем быть свободным, но сидеть на бревне…
Потомки Салуки тоже остались крепостными. Они и по сей день покорно служат чужим и едят свой хлеб из чужих рук.
Потомство Кирцэя осталось свободным. И по сегодня полны они радости, живут окрыленно, мир кажется им прекрасным и жизнь бесконечной…
1970
Перевод Юрия Нагибина и С.Серебрякова
РЯДОВОЙ РЯШЕНЦЕВ
К полудню все замирало — обессилев, останавливался на бегу ветерок, обомлев от зноя, притихала листва на деревьях и виноградных лозах, никла к земле опаленная трава. В то памятное лето 1857 года в Одиши стояла необыкновенная жара. Но не она опустошила многолюдные, оживленные прежде селения в горах и долинах Одиши — весь народ ушел под знамена Уту Микава. Весь подъяремный крепостной люд снялся с места, весь — от мала до велика. Голоса человеческого не услышишь нынче на опустевших деревенских улицах, дыма очажного не увидишь над заброшенными домами и пацхами, и лишь изредка в мертвой, неподвижной тишине послышится мычание забытой, давно недоенной коровы, или тоненько заблеет в чьем-то загоне подыхающий от жажды козленок, или пронзительно закричит быстро одичавшая кошка, а то вдруг среди бела дня начнут тревожно перекликаться хриплыми голосами петухи. В Одиши тогда опустели не только крестьянские хижины и пацхи, но и господские хоромы. Пламя крестьянского восстания полыхало уже по всему мегрельскому княжеству от края до края. Еще недавно казалось, что нет предела терпению крестьянскому, но вот оно иссякло. Сначала замученные, ограбленные своими господами крестьяне обратились к правительнице Одиши, владетельной княгине Екатерине Дадиани. Они еще надеялись, что она примет к сердцу обиды и страдания своих обездоленных подданных, что она богом данной ей властью восстановит справедливость, обуздает князей и дворян, но когда оказалось, что Екатерина и слушать их не желает, когда она презрительно отвернулась от них, крестьяне поклялись на иконе отомстить ненавистным угнетателям. Народ восстал и против нестерпимой уже больше власти помещиков и против несправедливой власти владетельной княгини.
Екатерина была вынуждена бежать из Зугдиди в свое квашхорское поместье, многие перепуганные насмерть князья и дворяне укрылись от возмездия в Абхазии, Сванетии и Гурии. Владетельная княгиня вскоре убедилась, что ее мдиванбеги и моурави не могут справиться с восставшим, народом, и обратилась из Квашхори к кутаисскому губернатору, генерал-майору Николаю Колюбякину с просьбой оказать ей немедленную военную помощь. Рука княгини не дрогнула, когда она подписывала это обращение к губернатору.
Уту Микава вовремя узнал о том, что генерал-майор Колюбякин во главе большого отряда вышел из Кутаиси. По зову Микава восставшие собрались со всего Одиши на огромном поле, невдалеке от села Шхепи. "Здесь мы встретим царское войско", — решил Уту.
Повстанцы занялись устройством лагеря. Из лесу, который поднимался к самой вершине горы Урту, притащили хворост и соорудили кое-где хижины и пацхи, а кое-где поставили заплатанные полотняные палатки. Но большинство людей расположилось прямо под открытым небом — каждая семья у своей арбы. К арбам были привязаны кони, буйволы, коровы и лошади, на арбах лежали самая необходимая посуда и скарб, а также запасы продовольствия — мешки с мукой, корзины с лобио и связки сушеной рыбы. Тут же у хижин и арб копошились на разостланных коврах полуголые, а то и вовсе голые грудные дети и ползунки. Голодные, истомленные жаждой, они кричали на все голоса, но никто не обращал на них внимания. Матери были заняты: у каждой хижины, палатки и арбы горел костер, женщины поспешно жарили и варили мясо и рыбу, лобио и пхали, экалу и крапиву, пекли ржаной хлеб и мчади. Поспешно, потому что, может быть, через час или два придется гасить костры и идти в бой. Все может быть на том немирном пути, на который уже не колеблясь вступил народ Одиши.
Шумно было в те дни и ночи в повстанческом лагере, у подножия горы Урты. В одном месте смеялись и пели, в другом ругались и плакали, в третьем жаловались друг другу на свои горести, в четвертом стонали раненые и больные.
Выставив на подступах к лагерю конные дозоры, Уту Микава созвал на совет сотников и десятников повстанческого войска. Кто-то приволок для Уту чурбан и поставил его в тени платана, остальные расположились прямо на земле. У сотников и десятников были нарукавные красные повязки, и только Микава прикрепил красную ленту к шапке.
Микава сидел, слегка сгорбив обтянутые архалуком плечи. И, как всегда в последние дни, кузнец был при оружии — кинжал и сабля на поясе, ружье на коленях. Его большие, сильные руки спокойно лежали на ружье. Как у всех кузнецов, они были жилистые и очень смуглые — ведь многолетнюю копоть до самой смерти не отмоешь. И лицо у вождя повстанцев было смуглое и спокойное: крепкий подбородок, орлиный нос, густые, спутанные брови и длинные жесткие ресницы, из-под которых глядели на людей умные, проницательные глаза, — все эти черты говорили о незаурядном характере Микава, о его непреклонной воле, о его способности внушать почтительное доверие друзьям и страх недругам.