— До чего же она похожа на мою Уранию! — задумчиво говорил Георгиос. — И движения те же, и взгляд тот же — все, как у моей девочки…
И каждый раз он с удивлением открывал в походке Циру, в ее улыбке, голосе новые, дорогие ему черты. В отцовском сердце постепенно образ Циру сливался с образом Урании, и Грек радовался, когда девочка переступала порог его лавки.
Если Циру не приходила слишком долго — а это могло означать и отсутствие денег, и стыд ее матери за постоянно растущий долг, — Грек завязывал в платок все, что могло порадовать девочку, и поздно вечером подходил к ее дому. Позвав Циру, он отдавал ей принесенные гостинцы.
Циру была дочерью бедного крестьянина. Ее отец Гаху Гвинджилиа всю свою молодость провел на заготовке самшита в Очамчире. Заработав немного денег, он приобрел в Мунчии крохотный участок земли, выстроил домик, амбар для кукурузы, свинарник, купил корову и упряжку волов.
Из Очамчире он приехал щеголем, ходил по деревне, красивый, статный, и высматривал невесту. Что за хозяйство без хозяйки? Он не пропускал ни одного праздника, ни одних похорон. Жену хотел взять из зажиточной семьи, чтобы легче было бороться с нуждой. "Как бы ни любили друг друга молодые люди, они не могут быть счастливыми, живя в тесной лачуге", — думал Гаху и далеко обходил бедных невест.
Недолго пришлось ему ждать: однажды на ярмарке в Хоби он встретился с Татией, единственной дочерью дворянина Ипполита Шушания. Не один юноша вздыхал по ней. Дворяне и богатые купцы сочли бы за честь породниться с семьей Шушания. Но Татии понравился Гаху, а Гаху понравилась Татия.
"Вот и счастье пришло, — радовался Гаху, — красавица невеста, богатое приданое… О чем еще может мечтать человек! Видно, я родился под счастливой звездой!"
Но когда Ипполит Шушания узнал о решении Татии, он точно взбесился.
— Если она посмеет выйти за сына свинопаса, собственной рукой убью ее! — кричал он, осыпая дочь бранью; и в конце концов посадил ее под замок. Девушка не испугалась и при первой возможности сбежала из дому… На следующий день, когда Ипполит узнал о побеге, Татия была уже обвенчана с Гаху.
Старый Шушания не исполнил своих угроз, не убил дочь, но навсегда вычеркнул ее из своего сердца.
— Опозорила она меня! Пусть сдохнет теперь, не заплачу! — клялся оскорбленный Ипполит, и никто не сомневался, что клятву эту он сдержит.
И все же Гаху не терял надежды получить приданое. "У Ипполита водянка, — рассуждал он, — человек одной ногой в могиле стоит, не сегодня-завтра отправится на тот свет, а земля, дом и сад останутся нам с Татией".
Но "стоящий одной ногой в могиле" Ипполит преспокойно ходил по земле и вовсе не собирался в "царство небесное".
"Никакая водянка не берет старого черта! — сокрушался Гаху, но тут же раскаивался: — Грех какой беру на душу. Смерти желаю, да еще кому? — отцу моей Татии! Тьфу, дьявол! Господи, прости мне мои прегрешения! Пусть Ипполит Шушания живет хоть сто лет, мне от него и гроша ломаного не надо".
…Прошел год. В семье Гаху родилась девочка. Деньги, заработанные в Очамчире, давно вышли. Гаху не ходил больше щеголем по деревне: не до щегольства было ему, когда на Татии разлезлось единственное платье. Гордость не позволила ей взять свои вещи из отцовского дома. И теперь она стеснялась показаться на улице, не выходила даже за ворота.
Пересуды соседок и подруг отравляли жизнь молодой женщины.
— Выскочила за голодранца, всех на него променяла! А ведь любой дворянин с радостью взял бы в жены дочь Ипполита Шушания!
— И отцу отравила жизнь, и себе!
— Пусть теперь сидит в своей продымленной хибарке голая и босая да жует кукурузные лепешки!
Татия старалась не показывать своих мучений ни мужу, ни окружающим. Она держалась весело, будто была довольна жизнью, будто ни в чем не испытывала нужды, и только от внимательных глаз Гаху не укрывались ее тоска и страх перед будущим. Но что он мог делать — ведь в деревне только и можно, что обрабатывать землю, а земли у них было мало, да и кукуруза все время падала в цене. Тут-то Гаху и решил вернуться в Очамчире на заготовку самшита.
В первый год он частенько наведывался домой. Приезжал веселый, добрый, полный надежд, привозил жене платья, туфли, украшения. Но шло время, и подарков становилось все меньше. Изменился и сам Гаху: он похудел, опустился, реже навещал семью, а в последнее время даже не присылал ни денег, ни писем.
— Должно быть, завел себе любовницу, — шипели соседки. — Тебе, Татия, лучше вернуться к отцу. Не прогонит же старик! Что ни говори, родная кровь!
Но Татия и слышать не хотела о возвращении, к тому же отец все имущество переписал на своего племянника. Легче с сумой идти по дворам, чем в отцовский дом на горькие попреки.
Наконец Татия решила поехать на розыски мужа. В Очамчире ей сообщили, что иностранцы давно вырубили в Абхазии весь самшит и распустили рабочих. Один знакомый сказал, что Гаху последнее время грузил кукурузу на фелюги и баркасы лазов[32], от непосильной работы слег и, не желая огорчать семью, просил не писать домой о его болезни. "Может, выздоровлю, говорил он, — а если нет, то лучше и не возвращаться". Один сердобольный лаз взял его с собой в Турцию, — с тех пор о нем ни слуху ни духу. И баркас того лаза больше не показывался в Очамчире…
Татия вернулась домой. Деревня была потрясена случившимся. Как свое собственное горе, переживал молчаливый Грек несчастье, которое обрушилось на семью его любимицы.
Татия не стала причитать и плакать, не замкнулась в себе подобно Греку, не отдалилась от людей. Она не имела права считать свою жизнь оконченной. Печальные, полные тревоги глаза Циру заставили ее взять в руки тяпку и выйти в поле. Теперь, вспоминая о Татии, люди сокрушенно качали головами, проклинали жестокость Ипполита, а некоторые осмеливались бросать упреки и прямо в лицо строптивому отцу.
— Не произносите при мне ее имени! — кричал вконец обезумевший старик. — Мало того, что эта девка опозорила мою голову, теперь она срамит весь род Шушания! Жены наших крепостных и те не работали в поле. Чтоб она провалилась со своей тяпкой!
И небо словно услышало проклятия отца. Однажды Татия вернулась с поля совсем больная. Она едва добралась до постели и тут же потеряла сознание. Начался бред…
В ужасе Циру выскочила на балкон и пронзительно закричала. Вся деревня мгновенно сбежалась к их домику.
— Должно быть, несчастная Татия узнала о смерти Гаху!
— Но почему плачет только Циру?! — громко переговаривались соседи.
Маленький дворик был полон людьми. До тех, кто не смог попасть в тесную комнатку, доносились причитания женщин:
— На ней лица нет!
— Кончается, несчастная!
— Как скрутило ее! А утром была еще совсем здоровая…
Ведь никто не знал, что последние три-четыре дня у Татии сильно ломило все тело, болела голова. Раньше она не хворала, поэтому свое недомогание Татия объясняла усталостью, а жаловаться она не привыкла. Да и кому было жаловаться!
Как только Татия приходила в себя, она искала глазами дочь.
— Циру, девочка моя!.. — стонала она. — На кого я тебя оставлю, сироту несчастную?.. Где ты? Я не вижу тебя… не вижу, родная!.. Не оставляйте Христа ради, не оставляйте мою бедную девочку, — молила она соседей.
Однажды, когда жар спал и сознание возвратилось к больной, она узнала окружающих.
— Ох, горе мне, несчастной! — закричала Татия. — Уходите, уходите все! Не губите себя… Я знаю, что со мной. Меня сам черт не вылечит… В Очамчире тиф косит людей. Говорят, что из Турции его к нам занесли, на мою беду… Спасите девочку, уведите ее и уходите!.. Тиф!.. Это страшное слово наводило в то время ужас. Комната вмиг опустела, и с тех пор никто не решался зайти проведать больную. Перепуганные соседи шарахались от Циру. Единственный человек, отважившийся заходить к ней, был Грек. Узнав, что соседи оставили Татию без присмотра, он закрыл лавку и сам стал ухаживать за больной. Но ни врач, приведенный Греком, ни лекарства, купленные им, уже не могли помочь несчастной женщине.