— А с кем Рахиль? — прошептала она, не дожидаясь ответа.
В прошлый приезд домой Рахиль по-настоящему отоспалась, отдохнула: участвовала в семейном концерте, развлекалась с доктором философии и успокоилась за Розу: та нашла работу по душе.
А в этот приезд все не так: брат и сестра сбежали из дому, и задание не выполнила: она верила, что Калугин, мечтая о преподавании диамата, наконец-то возьмет протянутую руку шефа, а чудак остался чудаком. Его поступок предвидел Иванов, сказав Зиновьеву: «Калугин за ЦК». Архивариус не глуп и прозорлив. Его сигналы из Новгорода всегда подтверждались. Ему можно доверить «проводы» Калугина.
Из кабинета отца Рахиль по телефону вызвала Иванова на дом. И не успела повесить трубку, как вернулся отец. Размашисто шагнув, он возбужденно показал на портрет деда:
— Предок не простит нам! Верни Розу и Додика, дочь моя!
— Избавь меня от такой миссии: они не дети.
Рахиль торопливо укладывала вещи в дорогу. Борис Соломонович, как всегда, попросил дочь взять подарок брату, собирателю старинных монет. Новгородская земля богата кладами. Рахиль знала, что отец скупает для дяди Хана древние гривны, «новгородки», и покорно положила увесистую посылку на край комода.
Вынимая из ящика носовые платки, она увидела голубую распашонку покойного младенца, прижала ее к лицу и впервые после похорон не сдержала слез.
Рахиль не любила хныкать. Она резко выпрямилась и, теряя равновесие, рванула с комода кружевную дорожку, а вместе с нею и отцовский мешочек. Тот ударился об пол и лопнул по шву.
Но что это? Вместо старинных монет из посылки выпало золотое кольцо без камня. Рахиль распластала по шву коленкоровый мешочек, и под ноги, звеня и поблескивая, посыпались червонные поделки.
— Отец! — взревела она, указывая на золотой лом: — Что это?
Провизор плотно закрыл за собой дверь и спокойно ответил:
— Золотой фонд Троцкого.
— Что за чушь?! Ты стал троцкистом?
— Нет! Я был и остаюсь хранителем нашего рода. А мой кровный брат, твой дядя Хан, — соратник Троцкого. Наш долг помочь…
— Никогда! Зиновьев и я против Троцкого, — побагровела она, наступая на отца. — Тебе это известно?
— Ай, божья овечка[21], чтобы ты сдохла! — выругался он и тут же ласково проговорил: — Меня не интересуют ваши политические распри: они временные, а законы Ветхого завета вечны.
— Вот-вот! — скривила она губы. — Бедные евреи всегда помогали обогащаться богатым евреям…
— Богатство — наша сила! Деньги помогут создать нам, иудеям, свое государство!
— Не быть тому! Ты в плену своих киевских друзей-националистов. А для нас все нацмены — товарищи, братья. Истинный марксист никогда не станет противопоставлять одну нацию другой…
— Ай-ай! — усмехнулся отец. — Троцкий тоже «марксист». А кого к себе приближает? Ты, божья овечка, думаешь, что все члены Бунда и Поалей Циона искренне перешли на сторону большевиков?
— Скажи это своему брату, бывшему бундовцу! — выкрикнула дочь, сжимая кулаки. — Нам с Троцким не по пути!
— Сегодня! А завтра пойдете в обнимку…
— Ни за что! Они всегда в меньшинстве!
— А вы на съезде рассчитываете на большинство?
— Сейчас Зиновьев наиболее авторитетный вождь…
— Для кого? — съязвил он и плечом подался к окну: — Здесь ваш посланник вознес Зиновьева и был освистан. Твоя сестра Роза крикнула оратору: «Ленин жив!» И дома возмущалась: «Хоронят Ленина!»
— Мы не хороним! Зиновьев — автор книги «Ленинизм».
— А нужна еще и рапсодия: «Троцкий — творец революции!»
— Много чести иудушке!
— А «штрейкбрехеру революции»?
— Отец! — вскипела она угрожающе. — Как ты можешь Зиновьева ставить рядом с позером, трескучим леваком?!
— И ставлю, ибо смотрю далеко вперед! Ваша партия отметет Зиновьева, как отмела Троцкого. А все, кто за бортом, хватаются за один спасательный круг — за объединение сил отверженных. И ты, дочь моя, гордись, что приняла участие в создании золотого фонда.
— И не подумаю! Ты обманул меня: впредь я не помощник!
— А где возьмете рублики на издание подпольной литературы?
— Какое подполье? Какая литература? Ты в своем уме?!
— Я-то в своем: богом не обижен. — В его голосе пророческая нотка: — Все будет так, как я предрекаю.
— Не будет! — Она указала на дверь. — Уйди с глаз долой!
— И это говорит мне родная дочь, еврейка?
— Евреи разные! Вот ты — Соломон синагоги на задворках, а дети твои — истинно передовые евреи: Роза — комсомолка, Додик — музыкант, Юлия — уважаемая медсестра, любимица русской семьи…
— Не хочу слушать о ней! — Он, наклонившись, сгреб золотой лом в кучу. — Отвезешь?
— Нет!
— Отвезешь, — процедил он с угрозой. — Иначе сегодня же о твоих услугах троцкистам узнает Калугин.
Рахиль мелко задрожала. Она представила заседание Контрольной комиссии и умоляюще взглянула на отца:
— Неужели посмеешь родной дочке нож в спину?
— Ага! — обрадовался он. — О родной крови заговорила. Так-то оно лучше. Отвезешь! И в будущем зачтется…
Неожиданный звонок вызвал Рахиль в прихожую. А провизор бросился на колени и ковриком прикрыл золотой хлам.
Рахиль с трудом открыла французский замок: от страха и гнева дрожали руки. Это же надругательство: соратница Зиновьева, она против своего желания помогает противнику. Теперь, к ее ужасу, придется хранить тайну. И не рискнешь, не откажешь: отец не пощадит ее — выдаст. К тому же его пророчество подтверждается: уже сейчас у Зиновьева с Троцким по ряду вопросов смычка.
(Дорогой читатель, не пройдет и года, как Зиновьев, разоблаченный на XIV съезде партии, сблизится с Троцким: вместе сколотят антипартийный блок, а на золотой фонд приобретут подпольную типографию.)
Обезумевший взгляд Рахили смутил человечка в черной кожанке, с зеленым портфелем. Выпучив глаза, архивариус мягко топтался на месте. Она провела его в столовую, указала на стул. В ней еще все клокотало, говорить она не могла. Иванов выложил на стол чистый лист, вырванный из церковной инвентарной книги:
— Ваш отец сказал: вы до Киева жили в Ново-Мир-городе на одном дворе с Зиновьевым…
— О юности вождя короче…
Рахиль была младше Григория на пять лет и, конечно, не могла дружить с ним в детстве; да и сосед мало интересовался детьми портных и аптекарей: тогда он общался с гимназистами из богатых еврейских семей. Рахиль сердито прервала воспоминание:
— Что у вас, коммуниста, общего с моим родителем?
— Он просил принять в губархив вашу сестру. Вот и все.
— Все? — смутилась она. — В самом деле?
— Боже, чуть не забыл! — Иванов шлепнул себя по темени. — По этому вопросу меня трясли на Контрольной комиссии…
Рахили вспомнилась угроза отца. Мутными глазами она смотрела на стенные пятигранные часы:
— Через два часа пароход. У меня не собраны вещи. Приезжайте к нам. Я опять устрою вам встречу. Зиновьев охотно расскажет о себе. А сейчас к делу…
Иванов покорно убрал бумагу в портфель и, приложив ладонь к уху, застыл: «Слушаю».
— Вы общались с Калугиным? Разделяете его философские взгляды?
— Боже упаси! Его измышления, как-то «Логику открытия», не приемлю. Да и насчет аксиом диалектики…
— Хорошо! Выступите с критикой. Бюро губкома будет обсуждать его идейные ошибки. Сделайте так, чтобы он больше не претендовал на преподавание диамата.
— Понял! Будет сделано. Положитесь на меня. — Он выставил портфель. — Если меня вызовут на совещание архивистов, оставлю письменный разбор его загибов. Не подведу вас!
И Рахиль доверилась.