Банкомет открыл свои. У него были шестерка и двойка.
Он торжествующе, твердо и громко выговорил:
— Восемь!
Я повернул свои. Предо мной лежала дама треф и около нее девятка.
Небрежным движением руки я бросил обе карты на середину стола:
— Девять!
XV. Гибель Феофилакта
Среди примолкших голосов в наступившей тишине я стоял у стола, как торжествующий победитель. Банк был сорван.
Кто-то ахнул:
— Редкий случай: бита восьмерка! Да, это — судьба…
Чьи-то глаза исподлобья взглянули на меня пристально и колюче. Что старались они разгадать?
Вероятно, я был очень бледен, и незримо передавались окружающим мое злое напряжение, дерзость и безрассудство. Человек, только что убивший другого, без денег, без расчета захватил банк!
Чем-то длинным, похожим на нож для разрезания бумаги, крупье вежливо придвинул мне деньги и, не считая, я сунул в карман толстую скомканную пачку.
Игра продолжалась.
Был заложен новый банк, зашуршали бумажки. Отрывисто, вполголоса назначались ставки. Они были огромны.
Я выкрикнул во второй раз:
— Banco!
Напряжением больного мозга, сумасшедшей сосредоточенностью желания, последней натянутостью нервов, тайным и острым презрением я знал и чувствовал, что выигрыш опять будет моим.
Раздали карты. С минуту банкомет колебался: прикупить или нет? Наконец, он объявил:
— Своя!
Я поднял мои карты и повторил то же самое, автоматически, не понимая, не взвешивая, ни о чем не думая:
— Своя!
Ко мне пришли пятерка и двойка.
Банкомет открыл:
— Шесть.
Я кинул карты на стол:
— Семь!
Крупье сочувственно и любезно улыбнулся. Остальные взглянули на меня с удивлением, подозрительностью, завистью и той покорностью, какая бывает только в азартных играх у несчастливых и скрывает под своей личиной волнение, безнадежность, но и преступную решимость на все.
Я вспомнил:
— Ах, да! Надо ведь послать Кириллу вина.
И тихо спросил соседа:
— Можно достать шампанского?
Подмигивая, скосив глаз, оттопыренным большим пальцем левой руки он показал мне на высокого брюнета:
— У него…
Перепрыгивая через три ступеньки, неся в каждой руке по бутылке, я сбежал вниз.
Кирилл сидел, развалясь в пролетке, и беззаботно курил.
— Молодец, барин, — обрадованно сказал он наигранным голосом профессионального лихача. — Значит, можно поздравить с пульфером?
Не отрываясь, прямо из горла, я залпом выпил свою бутылку, отшвырнул ее прочь, и с легким звоном она покатилась, стремительно описывая круг на снегу.
Сразу стало покойно. Тишина сошла на мою душу. Во всем теле я почувствовал нежданную легкость и чуть-чуть радостную, светлую бодрость, будто ничего не было, ничего не произошло — ни ужасов, ни убийства, ни этой сцены у Марии Диаман, ни азартных ставок.
— Сколько ты выиграл? — спросил Кирилл.
— Много… Больше ста тысяч.
— Эге… Повезло! Пора и сматываться.
И в самом деле, я должен был отдохнуть.
Только теперь, здесь, на воздухе, после выпитого шампанского, пережив глубочайшие, оглушающие потрясения, я почувствовал, как изнемогло мое тело, истерзалась душа, устало сердце. Машинально, без желаний, без сопротивлений я готовь был идти за всяким, всюду, выполнять всякое поручение, подчиниться чужой воле любого человека.
Я сказал:
— Сматываться, так сматываться. Едем… Может быть, к тебе?
— Хочешь поспать?
— Можно и поспать.
— Да, тебе это необходимо… Только — ох, — как я не люблю вашего брата, ночлежников… Того и гляди… Но ничего не поделаешь…
Я вошел в комнату Кирилла, он отправился распрягать и сбросить армяк. Я задремал.
Путаные, злые, стукающиеся и дергающие мозг проносились в обессиленной, тяжелой голове сны за снами — короткие и страшные. Проплывали пропасти… Рухнул потолок… Меня, бегущего по полю, смеясь, настигал Варташевский… Я вбежал в дом, замкнул дверь, залез под одеяло. Спасения не было! Варташевский вбежал и сюда.
— Ах!..
Я вскочил.
— Ты с ума сошел? — говорил удивленный голос Кирилла. — С чего это тебя бросает?.. Ложись… Ну и нервы же у тебя! Смотри, как бы не попасть на 1-ую версту![1]
Болела голова, — не вся, нет! — винтяще ныл левый угол лба, и мучительно дергался глаз. Я подошел к зеркалу, зажег свечу. Боже мой, на что я стал похож!
Красные, будто налитые кровью белки вокруг выцветших, водянистых, как у мертвеца, зрачков, впавшие небритые щеки, глубокие синие ямы под глазами: самому себе я казался неживым!
1
«На одиннадцатую версту» в петербургском просторечии значило: в сумасшедший дом (
