Тут послышался шум самолётов, и скоро уже можно было различить, что это фашистские бомбардировщики.
— Воздух! — закричал я, и начал разбрасывать и затаптывать костёр.
Ребята выскочили из-под одеяла, а Лёвка прислушался и спокойно сказал:
— Напрасная тревога! Опять, наверно, полетели бомбить завод, где директором товарищ Новиков.
Всё-таки, что ни говори, а Фёдор Большое Ухо — молодец! Даже в лесу, где, кроме нас, никого не было, не проговорился. Самолёты летели бомбить «Смычку», но военная тайна — есть военная тайна: не надо говорить завод «Смычка», когда можно сказать «завод, где директором товарищ Новиков».
Бомбардировщики пролетели, и через некоторое время недалеко от нас что-то ухнуло: началась бомбёжка. Из-за деревьев не видно было ни пожара, ни зарева, но когда самолёты пошли над нами обратно, их было уже больше. Должно быть, всё-таки сели им на хвост наши ястребки.
Почти над нами разгорелся воздушный бой: застучали пулемёты, забегали огненные нитки, а потом как вспыхнет что-то в небе, и большая головёшка полетела вниз.
— Ура! — закричали мы, потому что сразу видно было: наши ястребки подбили одного фрица.
— А мы как золото найдём, — вопил Лёвка, — да как купим самолёт, — вот тогда они узнают! Не один, а сразу штук десять в землю долбанутся.
— Факт! — сказал Димка.
Мы помечтали ещё немного о том, какую помощь окажем Красной Армии своим золотом, но без костра было холодно, и я скомандовал своему интенданту, чтобы он доставил к бивуаку топливо. Мы с Димкой тоже стали собирать дрова.
В темноте ничего не было видно, и дрова, которых было так много днём, куда-то исчезли. Я наткнулся в кустах на кого-то живого: смотрю, а это Фёдор Большое Ухо ползает и шарит по земле руками.
— Нашёл, Лёвка?
— Нет…
— А что же ты тут делаешь?
— Я ищу.
Вот что значит неопытность! Разве так в темноте дрова ищут? Так можно без конца землю щупать… Надо идти и волочить по земле ноги: вот дрова-то и зацепятся.
Мурка тоже бегала по кустам, фыркала и всё время лезла под ноги.
— Пошла ты! — огрызнулся на неё Димка. — Тоже мне, универсальная! Хоть бы лаяла, когда на дрова наткнёшься.
Но тут Мурка захрустела ветками, и я побежал в её сторону: она лазала по куче валежника. Дрова! Собака начинала подавать надежды.
— Правильная собака, — согласился Димка.
Мы опять разожгли огонь и сразу увидели, что дров вокруг множество. Скоро костёр разгорелся, пламя загудело, ветки затрещали, стало веселее.
— А что, если с самолёта фриц выпрыгнул с парашютом? Увидит наш костёр и — прямо сюда. Что мы тогда делать будем? — спросил Димка.
— Забарабаем его — вот и всё! — сказал Лёвка. — Что же с ним делать? Чаем, что ли, поить?
— А как ты его забарабаешь, если он вооружённый? — допытывался Димка. — Вот выскочит сейчас из кустов, автомат наставит и крикнет: «Хенде хох!»[26] Что ты будешь тогда делать?
Я, по правде говоря, и сам об этом подумывал, как его лучше взять. Ведь голыми руками с ним ничего не сделаешь: он, верно, здоровый, как бык.
— Хитростью надо действовать, — учил Лёвка. — Вы с ним тут тары-бары разводите, а я вроде как за дровами пойду. А сам — в Острогорск и бойцов истребительного батальона приведу. Тут ему, голубчику, и капут будет.
— Как же! — ухмыльнулся Димка. — Будет ему капут, когда и фрица ещё нет, а ты уже в Острогорск бежать собрался.
— Я собрался бежать? — сразу зашумел и завыпучивал глаза Лёвка.
— Ты!
— Я?
— Ты!
— А хочешь, я тебя вот этой палкой трахну?
Но тут наша Мурка вдруг навострила уши, вскочила, подбежала к кустам и стала лаять. В кустах затрещало, и из темноты показался человек. Лёвка сразу бросил палку в огонь и вроде как собрался бежать за дровами.
— Стой, ни с места, стрелять буду! — сказал человек и, не обращая никакого внимания на нашу универсальную собаку, подошёл к костру.
— Чем занимаетесь, молодцы? — спросил он и начал свёртывать цигарку, сверля нас глазами.
— Да ничем, — сказал я. — У костра греемся.
— А мне можно у вашего огонька посидеть?
— Посидите, огня на всех хватит!
«Вот так, — думаю, — попал в переплёт! Что это за птица? На вид вроде простецкий, а за поясом — топор и на плече — коротенькая винтовка. Зачем ему топор и винтовка, если свой? И что он делает в лесу в такую пору?»
Лёвка заморгал мне и показал рукой на дорогу: я, мол, побегу, а вы его пока развлекайте. Я покачал ему незаметно головой: не надо, посмотрим, что дальше будет.
Неизвестный закурил и уселся прямо на нашу постель.
— А ловко вы тут устроились… Да уймите вы своего бестолкового пса — слова не даёт сказать.
Мурка в самом деле всё прыгала около него и гавкала ему в лицо. «Нет, — думаю, — Мурка — умная собака и зря лаять не будет: чует чужого. Наверно, всё-таки, фашист. Только переоделся, чтобы не обнаружили».
— Шпрехен зи дёйч? — спрашиваю я его по-немецки, чтобы поймать на удочку.
— Что? — удивился человек. — Как ты сказал?
— Шпрехен зи дёйч? — опять повторяю я, потому что по немецкому у меня всегда двойка и других немецких слов я не знаю.[27]
Человек покрутил головой и засмеялся:
— Чудно ты что-то говоришь! Это что же: по-немецки?
— Вам лучше знать, — ляпнул Димка.
— Почему же? — удивился неизвестный, делая вид, что не понял намека.
— Дяденька, а вы куда идёте? — спросил я, как можно приветливее.
— Домой иду.
— А где ваш дом?
— Ну и востёр! — засмеялся он. — Всё тебе знать надо. Это хорошо — время теперь военное, и нужно каждым человеком в лесу интересоваться. Особенно в ночное время.
По словам этого человека выходило, будто служит он лесником. Заметив, как упал самолёт, побежал, чтобы проверить, не осталось ли живых немцев. Но они все сгорели, а около самолёта уже орудовали бойцы истребительного батальона.
— Я прилягу немного у вашего костра, а вы меня на рассвете разбудите, чтобы я домой пораньше пришёл, там беспокоятся уже, наверно.
Он улёгся, а топор и винтовку положил под голову. Когда человек уснул, Димка сказал, что теперь самое время фрица связать.
— Да, может, это не фриц? — усомнился я.
— Эх ты! — завыпучивал глаза Лёвка. — Фрица от своего отличить не умеешь. Ты что, не заметил, какие у него глаза? Голубые! И волосы рыжие. А все фрицы бывают рыжие и с голубыми глазами. Сам в газете читал: арийская раса!
— Смотри! — Димка указал на ноги рыжего человека. Он был обут в тяжёлые ботинки немецкого солдата с подковками на пятках и носках: точь-в-точь такие показывал мне Федя Лоскутов, когда приезжал после госпиталя домой на побывку. — Скажешь, не фриц?
Сомнений больше не было, и я пошёл отвязывать от Золотой Колесницы трос. Мы отрезали от него два куска, чтобы хватило связать руки и ноги, потом вытащили потихоньку из-под головы у этого арийца винтовку и топор. Лёвка стал с топором у него над головой, а мы с Димкой сначала связали ему ноги, чтобы не вздумал бежать, потом принялись за руки, но это оказалось труднее: этот тип подложил правую руку под щёку, а мы хотели обтяпать всё дело спокойненько, без шума и крика. Мы подождали ещё немного, наш пленник пошевелился и перевалился на живот, а руки вытянул вдоль тела. Теперь нам оставалось только связать их, и — всё было кончено.
Мы сели у костра и, как краснокожие из романа Фенимора Купера «Зверобой», стали обсуждать, что делать с пленным.
— Надо его прикончить… — и, хотя Димка и не собирался спорить, Лёвка начал выпучивать глаза.
26
Хенде хох! — руки вверх! Есть ещё: русс капут! — то есть русскому конец. Это единственные слова, которые знают немцы. Из этого получилось вот что: наши возьмут немца в плен, а он руки поднимет и кричит: «Хенде хох!» Ну, и бывает так, что его — хлоп! — и готово. Сам виноват: не ори, чего не надо! Если уж пошёл против нас воевать, так сначала выучись кричать: «Сдаюсь!» —
27
На этой почве у меня была даже стычка с пионервожатой. «Почему у тебя — вечно двойка по немецкому?» — спросила она. «Потому, — сказал я, — что фашистский язык я изучать не буду». Она говорит: «Язык врага надо знать». А я ей на это отрезал: «Зачем мне его знать? Мы с фашистами разговорчиками заниматься не собираемся, мы их будем бить». —