И в самом деле, сегодня вечером F., указав мне на М., со всем простодушием спросил:
— Вы разве не видите, в какую сторону он склоняется?
Это было в точности так, словно он поднес мне зеркало, чтобы я смог увидеть себя. Я даже засомневался: может быть, F. — просто игра моего воображения, оптический обман, небесная проекция, брошенная на М., благодаря которой я увидел то, что происходит во мне — потому что, конечно же, это не М. склонялся не в ту сторону, а я сам. И я тут же начал выпрямляться.
Я не хочу больше этой тоски. Как я мог ее выносить? Позволяешь себе раствориться в небытии, позволяешь дьяволу заморочить себя — и вдруг за очередным поворотом дороги узнаешь его хохот, потому что он тут как тут; замечаешь тоску своего компаньона. Возможно ли, что я себя скомпрометировал, опорочил близостью с ним? Ловишь себя на этой бесчестной мысли, и от стыда краска бросается в лицо. О, эта боль первой минуты одиночества, когда Друг, каким бы он ни был, вас покидает, сам не зная о том; вы даете ему отставку — и вдруг сразу становится не с кем говорить, не на кого смотреть днем и ночью. Но надо же, сколько места успело занять «Чудовище», если без него во мне и вокруг меня остается такая пустота! Словно время и пространство существовали только благодаря ему и ради него. Словно он был для меня Вечностью (точкой отсчета) или Солнцем — моей собственной Вечностью и моим персональным Солнцем. В его присутствии я не замечал разницы между днем и ночью; без него вокруг меня сплошная тьма и пустыня — без малейшей надежды на рассвет и расцвет.
Увы! Все, что я, как мне казалось, сделал хорошего и значительного — не имеет больше никакого смысла, никакой ценности. Ничего больше светлого, бескорыстного, истинного. Я думал, что люблю свой долг, — а любил X. Я думал, что иду прямым путем, — а каждый видел, что я склоняюсь к X. Никакого благородства не осталось ни в моей походке, ни в моих манерах, на лбу у меня печать нелепости. Питаешь иллюзию, что ведешь себя как ангел или Бог — а все видят в тебе затравленного зверя. Без сомнения, мне нужно было познать это смятение, этот хаос, чтобы я смог восстановить в себе Порядок, — как он мне сказал.
Теперь порядок восстановлен — но, может быть, я спокоен только потому, что на мгновение солнце потускнело? Сегодня утром я нашел X. невероятно уродливым. Спасибо.
Порой Чудовище говорит. Вот только что оно мне сказало:
— Думаю, сегодня вечером я совершу нечто бесстыдное.
Это сказано на нашем языке — потому что у нас двоих свой собственный язык, свой шифр, ключ к которому засекречен.
Но почему моя походка становится более твердой, что бы ни случилось, а взгляд — более трезвым? Меня уже не так легко выбить из колеи.
И вторая его фраза, тоже сегодня:
Мимо нас все время ходят туда-сюда разные люди, постоянно косясь в нашу сторону; и вот наконец кто-то спрашивает: «Почему они все тут болтаются?»
X.: «Они пришли посмотреть на Чудовище!»
Лишь когда полностью отдаешься чувству или идее, приходит подлинное величие.
Я пытаюсь понять свою отчужденность.
Вдруг, в очередной раз, все утрачивает важность для меня, кроме X.
И конечно же, стоит только потерять разум — как все остальное тоже потеряно.
Но с таким же успехом все потеряно, когда разум остается, и ради его сохранения я отказываюсь от X. — единственного, кто важен для меня.
Это все равно что найти убежище среди вечных льдов.
Я говорю X. в присутствии Н.:
— Вы знаете о своем очаровании. Н. не знает о своем.
И тут же какой-то посторонний человек, присутствующий при нашем разговоре, ни с того ни с сего начинает рассказывать, как Н. в детстве играл в школьном спектакле роль ангела, которого Бог избрал для того, чтобы он произнес против дьявола обличительную речь — но Н. в последний момент отклонился от роли и не стал проклинать Сатану. В результате пьеса, вряд ли имевшая бы успех сама по себе, была встречена публикой с восторгом, благодаря такому неожиданному повороту.
Я говорю X.:
— Вы ведь знаете эту историю о слезе Иисуса, упавшей на лоб Люцифера, чтобы освежить его?
Н. — моя Элоа[2].
Мы всегда, в той или иной мере, являемся чьим-то солнцем. Редкая привилегия — ослепительно сиять. Мы движемся — и на нас смотрят либо отворачиваются; мы щедро изливаем свет либо ослабляем его. Особенно необходимо избегать малейшего проявления равнодушия или иронии к мирам, которые освещаешь, сколь бы неприметными и безвестными они ни были, и если сожжешь их ненароком — стоит воздержаться от того, чтобы гордиться этим и оставлять их погруженными во мрак, не благословив даже единственного счастливого дня, который им выпал и которым они вечно будут нам обязаны.
2
Героиня незавершенной поэмы Альфреда де Виньи, ангелическое существо, рожденное из слезы Христа, чья любовь должна была спасти Сатану.