Разве могла я тогда представить себе, что Венсан, такой неуверенный в себе и хрупкий, вспыхивающий до корней волос из-за любого пустяка, принимает участие в Сопротивлении? Почему он ни разу не попытался сказать мне об этом? Неужели не доверял? А может быть, думал, что я догадываюсь… В тот день, когда он рассказал мне о своей собаке, он был мрачен, вернее, чем-то озабочен. А я попросту решила, что его семье пришлось совсем туго или от отца поступили недобрые вести. В тот день Венсан вдруг принялся рассказывать мне о своей собаке, о существовании которой я даже не подозревала, он никогда не говорил мне о ней раньше. Да, он был явно чем-то озабочен, я точно внезапно перестала для него существовать. Он устремил отсутствующий взгляд куда-то вдаль и долго сидел молча. А потом вдруг начал рассказывать о собаке. И глаза у него стали беспокойными, испуганными… Как у пойманной птицы. Можно было подумать, что за ним следят или он ждет кого-то или чего-то… «Но, Венсан, если ты был так привязан к своей собаке, почему ты никогда не говорил мне о ней? Я и понятия не имела о том, что у тебя есть собака…» — «Ее больше нет». Проснувшись однажды утром, он нашел ее мертвой в углу кухни. Вот о чем он рассказал мне в то утро. Он продолжал говорить, но я видела, что он думает совсем о другом. Я заметила, что верхняя губа у него подергивается и он как-то странно морщит нос — этот нервный тик раздражал меня. Венсан сказал, что в городе идут аресты, в последние дни многих арестовали… Я об этом уже знала из объявлений, расклеенных в метро, с которых глядели тревожные, мрачные лица преступников. Я знала об их существовании. Преступники были во все времена. Я едва не сказала Венсану: «Ну и что же, теперь они не будут больше разгуливать на свободе и людям больше не придется опасаться». Не знаю, что меня удержало тогда… Венсан умолк. Я сидела рядом с ним на скамейке и смотрела в голубое небо над пустым бассейном, в котором играли дети. Играли, по всей вероятности, в войну. Те самые дети, которые теперь выросли и занимаются революцией. Венсан раздражал меня в тот день — он держался напряженно, нервничал, гримасничал… Трудно признаться сейчас, трудно, наверное, даже поверить в это, но я ничего тогда не поняла. Абсолютно ничего не видела и ничего не понимала все годы, что мы были вместе… И боюсь, что никогда никого не смогу убедить в своем полном неведении. Только значительно позже мне все стало ясно — в тот день, когда арестовали Венсана. А до этого момента я считала, что Венсан, как и я, думает лишь о том, чтобы как-то пережить эти тяжелые времена, ведь мы оба старались как могли продержаться в этой жизни, деля и радость и горе. Мы были почти детьми, и совесть у нас была чиста. В нас не было ничего от современных стиляг, мы жаждали только одного: разобраться в сложной обстановке, постичь окружающий нас мир, проникнуть в суть явлений, мы стремились в будущее, надеялись разрешить тайны мироздания, открыть законы познания. Нам необходимо было верить во что-то, в какую-то истину, и эта вера поддерживала нас обоих… Она питала наши идеалы, наше Weltanschauung[9].
«До завтра». Венсан слегка сжал мое плечо. Так обычно он прощался со мной. Мы расставались, не вполне уверенные в том, что увидимся на следующий день. Спускаясь по бульвару, я все больше и больше сомневалась в этом. Когда же входила в темный подъезд, я уже и вовсе в это не верила. Иногда я даже начинала сомневаться в том, что снова наступит день. По вечерам, когда немцы выключали ток и Париж, и без того мрачный из-за затемнения, погружался в кромешную тьму, меня охватывал страх, мне казалось, что фашисты сейчас окружат город и заживо сожгут нас, как крыс. Почему бы и нет? Такой соблазн для пиромана! Среди них вполне может оказаться какой-нибудь маньяк или безумный эстет, начитавшийся историй про Нерона, вот он возьмет и подожжет город с четырех сторон. И тогда в пламени погибнет все: и музеи, и библиотеки, и Собор Парижской богоматери, и Лувр, и префектура… Пожар перебросится через Сену, и весь Париж окажется в огне — Париж, которому без малого две тысячи лет.