И это действительно случилось. Однажды ночью нас разбудил страшный шум. Разбудил еще до того, как кто-то из жильцов нашего дома, скатившись по лестнице, заорал: «Пожар!» Все вскочили с постелей и в темноте ринулись кто куда. Говорили, что горит где-то неподалеку, в восточной части города, но где именно — никто не знал. Просто что-то горит. Кто-то крикнул, что горит Сенат… И тогда из одного конца улицы в другой понеслось, точно подхваченное ветром: «Это Сенат… это Сенат…» — «Погодите, — возразил какой-то старик, видимо не потерявший присутствия духа, — Сенат же там». И он указал в другую сторону. И тут раздался чей-то голос: «Это Освобождение!» Подумать только, Освобождение, когда в их руках еще вся Европа от Бреста[10] до Сталинграда.
Во всяком случае, на этот раз Париж действительно горел. Все высыпали на улицы в ночных сорочках, в стоптанных домашних туфлях, старушки с бигуди на головах, женщины, крепко прижимающие к себе дамские сумочки и большие хозяйственные сумки. Все тротуары и мостовая были заполнены людьми. Даже закутанные в шали дети не плакали, словно понимая, что сейчас всем и без того тяжело, а может, их просто одолевал сон, который был сильнее страха. Дети постарше терли глаза и зевали. Отовсюду слышалось: «Что там такое? Что там происходит?» Но никто не отвечал. Старики дрожали, хотя, несмотря на поздний ночной час, было довольно тепло, — они дрожали от страха. Было видно как днем. Париж пылал, на востоке поднимались белые и розовые языки пламени. Неожиданно кто-то толкнул меня, вернее, я почувствовала, что кто-то держится за меня. Маленькое несчастное существо. Русская с четвертого этажа. Она схватила меня за руку. Ей пришлось спуститься по лестнице, цепляясь в темноте за перила; ее толкали люди, которые в панике мчались вниз, не разбирая пути, не обращая внимания на стариков. «Мне страшно», — сказала она слабым, жалобным голосом. Я прижала ее к себе, обхватив руками. Сердце мое бешено колотилось. И внезапно меня обожгла мысль: я жива, жива в эту июньскую ночь, когда горит Париж. А старушка продолжала шептать: «Вот видите, вам тоже страшно!» — «Нет, — сказала я, — не в этом дело…» Я подумала: сколько раз я могла бы погибнуть под бомбами и все-таки осталась жива. Я не совсем отчетливо тогда сознавала, что в ту страшную, объятую пламенем ночь мне исполнилось двадцать лет. То была ночь моего двадцатилетия…
Огонь приближается, скоро, возможно, он дойдет и до нас. Но я так молода… Я еще сильнее прижимаю к себе бедную маленькую старушку. Консьержка говорит: «Вы только посмотрите, светло как днем, газету можно читать…» Мне исполнилось двадцать. В ту ночь я поняла, что никогда больше… Страх, объявший всех, действовал на меня возбуждающе. Мне казалось, ничто во всем мире не могло быть прекраснее Парижа в ночь моего двадцатилетия, когда я очутилась рядом с этим несчастным, беззащитным существом, дрожавшим от страха. Двадцатилетие без свечей, без праздничного пирога, даже без Венсана. И вокруг — только страх, один только страх. И пожар. Точно этот апокалипсис был уготован именно ко дню моего рождения. Глядя вверх, в парижское небо, охваченное заревом, я почувствовала, что у меня еще есть силы, чтобы утешать других. Старушка крепче прижимается ко мне и дрожит. Я успокаиваю ее как могу, я слышу, как колотится ее сердце, и вдруг, не знаю почему, мне представилось, что я обнимаю свою мать. Я не видела ее уже несколько лет. Кто знает, может быть, и с ней случилось что-нибудь подобное. Это сердце, которое бьется рядом с моим, эта женщина, дрожащая от страха, — моя мать… все так легко себе представить…
Пожар подступает к нам все ближе. Люди в панике кричат и мечутся. А я в порыве сострадания, внезапно охватившем меня в эту невероятную ночь, наклоняюсь к старой женщине и вдруг ощущаю щемящую нежность, нежность, которой никогда не испытывала к своей матери. И я нахожу слова утешения.
«Идемте скорее, отсюда надо уходить! — кричит кто-то. — Они уже близко!» Слышен шум приближающегося грузовика. Небо в отсветах пожара. Вся улица внезапно приходит в движение, люди устремляются к воротам. Они спешат, толкают друг друга. Русская старушка по-прежнему отчаянно цепляется за меня. Она очень одинока, говорит она, муж умер, сын погиб на фронте. Нет, нет, я ни за что не брошу ее! Бегущие толкают нас. Одну ее, пожалуй, уже затоптали бы насмерть. Позже, в дни освобождения Парижа, я еще раз видела подобное же паническое бегство, и это было ужасно. Особенно страшно видеть в эти минуты мужчин: чтобы остаться в живых, они способны растоптать даже собственную мать. Я беру старушку за руку. Она передвигается с большим трудом. Многое довелось повидать ей в своей жизни, рассказывает она, многое пережить. Мы переходим через бульвар. Она едва-едва бредет в своем халате, сшитом из материи, бывшей когда-то мягкой клетчатой шерстью. Я стараюсь идти так же медленно, как она. Она объясняет, почему решила пересечь бульвар: с другой стороны видно лучше. Но бульвар такой широкий… Люди несутся к воротам, думая только о спасении. Старушку сотрясают рыдания. Она вот-вот упадет. Грузовик все ближе, за ним другой. Машины стремительно приближаются. Это, пожалуй, еще страшнее, чем пожар. Нас вот-вот раздавят колеса грузовиков… На этот раз опасность совсем близко. Я тяну ее за руку. «Не могу больше», — говорит она. И тогда мне не остается ничего иного, как взять ее на руки. Ой, ой, какая она… Нет, нет, она вовсе не тяжелая, не тяжелее ребенка… И к тому же страх придает мне сил…