— второй этаж: дурманящий запах дамских духов и Ежи Поломский[6] на всю катушку;
— третий этаж: тишина и дыхание соседа, притаившегося за дверью (этот чудаковатый дед наверняка стоит, как обычно, прижав нос к дверному глазку; у него вообще есть хоть какая-то собственная жизнь?).
И, наконец, последние несколько ступенек. Низкий потолок, и Яде в нос ударяет тяжелый, затхлый воздух. Это их вотчина: двадцать квадратных метров двух, а вернее, полуторакомнатной душной мансарды-чердачка. Без ванной, но с втиснутым каким-то чудом туалетом — таким маленьким, что невозможно прикрыть дверь, когда ты сидишь внутри. Зато с выходом через единственное оконце на их личный кусок крыши — единственная роскошь в этой халупе.
Ядя ощущала себя здесь героиней позитивистского романа, повествующего о трудной судьбе матери-одиночки, живущей постоянно впроголодь и отданной на растерзание домовладельцам. Интересно, кстати, когда кооператив снова повысит квартплату? В бумажнике у нее осталось около двадцати злотых, на банковском счету немногим больше. Пусто в сердце, пусто в холодильнике… Готю опять надо записывать в школу (предполагалось, что с сентября он будет учиться в Лондоне), а перед школой надо купить ему учебники и новые ботинки. Из формы для физкультуры он, наверное, вырос… А еще телефон и зубной врач — конечно, платный. Стиральная машина сломана, и вдобавок ко всему треснуло оконное стекло…
Нокаутированная предстоящими расходами, Ядя осела на пол, а ее деятельный сын тем временем устроил постирушку в тазике.
Заметив, что происходит с матерью, он на минуту оставил свое занятие. Вытерев руки о брошенное на стул зимнее пальто, Готя сказал:
— Не плачь, мама. Может быть, нас кто-нибудь еще полюбит…
Она крепко прижала его к себе. Сын был единственной ее радостью, самым верным, самым преданным другом.
«Кшш… кшш…» — за входной дверью как будто бы скребся кто-то… Ядя осторожно открыла.
— Ох, извините… Ей-богу, я не хотел беспокоить вас. — На пороге стоял сосед снизу. Кажется, его звали Эдвард.
Тот самый, который в глазок наблюдал за каждым ее перемещением. Он знал, когда она утром уходит в магазин, во сколько возвращается с работы, по каким дням к ней приходят две ее веселые подруги. Ему нравилось, как они, пьяные, хохочут на лестничной клетке. А как-то раз девчонки даже горланили неприличные песни. Горланили так, что вышла эта старая, размалеванная карга — Матеякова — и наорала на них. Словно это кому-то мешало… В любом случае, Эдвард предпочитал, чтобы пели подружки Яди, пусть даже здорово поддатые, чем этот герой-любовник из погорелого театра — Поломский. К тому же теперь Поломский носит крашеный парик. Не-ет, мужчина должен уметь стареть с достоинством. Сам он подкрашивает только усы. Но усы — другое дело.
Итак, он стоял на пороге маленькой квартирки своей любимой соседки, с грустью отмечая, насколько она подавлена. Темные круги под глазами, набухшие от слез веки… По-видимому, у нее какие-то неприятности, бедняжка. Ясное дело, одинокой женщине нелегко. А вот ребенок у нее просто чудо. Послушный, воспитанный, всегда про здоровье спросит, правда… уж больно он серьезный. Вместо того чтобы выйти погонять с мальчишками в футбол, целыми днями сидит дома и всюду только с матерью. Должно быть, любит ее очень.
— Я почту принес. Почтальон бросил на коврик… без всякого почтения. Я подумал: может, там что-нибудь важное? Вам, поди, было бы неприятно, если что-то пропадет. А я присмотрю. Я ведь всегда… всегда…
— Спасибо, вы напрасно утруждали себя. — Ядя взяла несколько конвертов и улыбнулась из вежливости.
Сегодня у нее не было желания вести разговоры. До сих пор она считала этого человека безобидным, милым старичком. Однако теперь он казался ей назойливым и дотошным.
— Будьте добры, не занимайтесь больше моей корреспонденцией.
— Ну, я ж… по-хорошему, с чистым сердцем… — пробурчал дед, закусив губу.
— Чистые сердца бывают только в операционной, да и то при условии, если пригодны для пересадки. До свидания.
«Странно, — мелькнула мысль. — Я думала, что старые люди уже не краснеют».
Ядя закрыла дверь так резко, что сосед не успел отойти, и ему прищемило большой палец. Немного позже ей стало совестно, что она вела себя как настоящий изверг. Учинила самосуд над человеком только потому, что слишком слаба и не в состоянии обрушить свой гнев на того, кто его действительно заслужил… Кто совсем недавно был отцом, матерью, Господом Богом, Духом Святым и Че Геварой в одном лице.
— У него теперь может быть перелом со смещением, а если еще добавится гангрена… — Готя оседлал своего любимого трагического конька.
6
Поломский, Ежи (род. 1933) — польский актер и певец, кумир польской эстрады в шестидесятых-семидесятых годах XX в.