Надо заметить, что она не переставала чувствовать себя обесчещенной. Не тем бесчестьем, что переживает обольщенная, развращенная, обрюхаченная, а затем брошенная девица. И не тем, что испытывает невеста перед алтарем в день свадьбы, когда узнает, что ее суженый растворился в чреве корабля, ушедшего в бесконечное плавание… Эту порочную партию в шашки разыгрывали мужчины и женщины со времен Адама и Евы. Подлость, что можно еще сказать! Но ее бесчестье заключалось в том, что у нее отняли огромный кусок ее жизни, и вот он ушел с набитым брюхом, чтобы продолжать праздновать с другой! Ее бесчестье заключалось в том, что она превратилась в протухшее мясо ящерицы, на которое не польстится даже глупый селезень! Бесчестье незавершенной, оставленной в руинах стройки. Этого она простить не могла!
И если ей возражали, что Ника сама была соучастницей этого людоедства, она яростно трясла головой, отвечая: «Вы ничего не поняли! Никогда, слышите, никогда я не отдавала ему своей жизни! Напротив, я всегда пыталась вырвать у него из пасти хоть кусочек меня самой! К счастью, иногда мне это удавалось! Вот все, что осталось от меня. Он сожрал все, что мог, мерзавец! Я подам на него иск за каннибализм!»
Она представляла себя инвалидом войны. Более того, инвалидом, сохранившим достоинство! Она жила как человек, изломанный войной… Некое подобие современной скульптуры, в которой дырам отводится большее место, нежели материалу… Вот кусок головы, разбитой о стены бессонных ночей. Вот кусок сердца, уцелевший под скальпелем хирурга-повседневности. Плоть, искромсанная взрывами гнева, ревности, секса. Половые органы, потерявшие чувствительность, отмирающие от ран разочарований. Гордость и благородство, которые он хотел разбить молотком дурных слухов. Ее достоинство, припорошенное пудрой создания видимости. Скрипи зубами, моя девочка, но не позволяй никому заметить твое страдание! Тысячи осадных колесниц промчались по ее телу! Она держалась прямо и достойно для поколений минувших дней, для поколений грядущего. Не поддавайся, моя девочка!
Кто напишет для нее другую историю? У карандаша Господа Бога нет ни ластика, ни сменного грифеля! Все написано раз и навсегда, со всеми ее женскими недомоганиями в сорок лет, с ее ногами, которые не успевают бежать за ускользающим временем, с ее налитой свинцом рукой, с сердцем, бьющимся в марше былых времен.
История, которую нельзя рассказать. История, написанная первыми морщинами. История, для которой не нашлось языка, чтобы подарить ей жизнь.
Кто напишет о том, что она верила ему, как собственному отцу? Кто вообще знает, что она испытывала к отцу? Она не желала участи своей матери. Участь обманутых? Участь изуродованных? Участь убогих? Кто поймет, что она боялась своей любви к Абелю? Боялась… просто боялась… как маленькая девочка, искренне верящая, что ночь не наступит, если ее кукла не ляжет спать. Она пряталась в свою любовь, стараясь выковать из нее доспехи, призванные защитить ее от мужа. Быть несговорчивой. Отвечать ударом на удар. Отвечать десятью тысячами ударов на один удар. Логика обороняющегося, но против чего она пыталась обороняться, если не против своей любви к нему?
Спиной к стене! С первой ночи она знала, что любовь ставит ее спиной к стене. Как первую изнасилованную рабыню… Как первую рабыню, выставленную нагой на торгах в Анс-Бертране[31]. Как первую рабыню, которую посетил ее хозяин… Как первую рабыню, освобожденную хозяином… Как первую дочь рабыни, стремящуюся вырвать своего сына из колющих тростниковых полей… Как первую женщину, которой позволили проголосовать… Как первую женщину, которая пожелала быть избранной… Как первую женщину, которая захотела жить и устанавливать свои законы… В ней сошлись все эти женщины, стоящие спиной к стене, и в их ушах звенели колокольчики расправы… Спиной к стене в церкви… Спиной к стене в школе для девочек… Спиной к стене в замужестве с людоедами… Вот почему она так боялась показать Абелю, что любит. Она предпочла превратить свою любовь в тяжкое сражение, без пощады, без сдачи в плен… И этот чертов кретин решил, что она его не любит. А она и не любила его в шкуре кретина, с его кретинскими идеями и поступками. Но она понимала, что он отнюдь не кретин; что все дурное, что в нем было, — наследство времен Горэ[32], времени расселения… Она догадывалась, что он не выбирал свою долю… Ее жестокость стала попыткой выбрать дорогу вместо него, заставить его проделать путь беглого раба, подняться до небывалых вершин, забыть о доставшемся наследии. Она хотела заставить его изобрести историю любви, о какой и не могли мечтать в былые времена. Слишком много боли, утопленной в роме! Слишком много театрального действа, сыгранного для самих себя! Слишком много маневров, чтобы перехитрить прошлое!