– Я к вам.
– А я от себя!
И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый:
– Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжёг все мои бумаги. При этом рассказе я тотчас узнал Фогеля с его проделками.
Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами…
Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:
– Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт; но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.
Тут, ещё поговорив немного, мы расстались. Пушкин пошёл к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место.
Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:
– Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все бумаги; но я счёл более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! все мои стихи сожжены! – у меня ничего не найдётся на квартире; но если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения.
После этого мы перешли к очередным делам, а там занялись разговорами о делах графа, о Вороньках (имение в Полтавской губернии), где он выстроил великолепный дом, развёл чудесный сад (он очень любил садоводство) и всем этим хотел пожертвовать в пользу института для бедных девиц Полтавской губернии.
На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал его возвращения от государя. Он возвратился, и первым словом его было:
– Ну, вот дело Пушкина и решено!
Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал:
– Я вошёл к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, этого не надо читать!» Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, и наконец спросил: «А что ж ты сделал с автором?» – Я сказал ему от вашего имени прощение. Тут мне показалось, – продолжал Милорадович, – что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, ещё подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг».
Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина ссылают. Гнедич167, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину168; Карамзин, как говорили, к государыне; а незабвенный для меня Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению…169
Кто таков упомянутый здесь Фогель? Фогель был одним из знаменитейших, современных ему агентов тайной полиции. В чине надворного советника он числился (для вида) по полиции; но действовал отдельно и самостоятельно. Он хорошо говорил пофранцузски, знал немецкий язык, как немец, говорил и писал по-русски, как русский.
167
Николай Иванович Гнедич (1784 [Полтава] – 1833 [Петербург]) – русский поэт, переводчик. Родился в небогатой дворянской семье. В 1793 г. поступил в Полтавскую духовную семинарию, в 1800 – 1802 гг. учился в Московском университетском пансионе, где сблизился с Дружеским литературным обществом (А. И. Тургеневым, А. Ф. Мерзляковым, А. С. Кайсаровым) и драматургом Н. Н. Сандуновым. Гнедича увлекают тираноборческие и республиканские идеи, творчество молодого Ф. Шиллера. В 1802 г. вышла повесть Гнедича «Мориц, или Жертва мщения», в 1803 г. перевод трагедии Шиллера «Заговор Фиеско»… и роман «Дон Коррадо де Геррера». Переехав в Петербург (1803), Гнедич долгие годы служил в Императорской публичной библиотеке. Гнедич состоял в «Беседе русского слова». Сблизился также с Вольным обществом любителей словесности, наук и художеств, К. Н. Батюшковым, И. А. Крыловым, литературным салоном А. Н. Оленина. Им созданы свободолюбивое стихотворение «Общежитие» (вольный перевод с французского оды Тома, 1804), антикрепостническое стихотворение «Перуанец к испанцу» (1805), перевод трагедии Вольтера «Танкред» (1810). В основе творчества Гнедича этого периода – идея народности. Исходя из учения просветителей XVIII века Гнедич стремился создать идеал трудового гармоничного человека. Его интересовал исполненный страстей свободолюбивый герой. Отсюда интерес к Шекспиру (в 1808 г. Гнедич опубликовал трагедию «Леар» – перевод «Короля Лира»), к поэзии Оссиана и особенно к античному искусству. В героях Гомера Гнедич увидел образы героического народа, в их жизни – идеал патриархального равенства. В 1807 г. Гнедич начал переводить «Илиаду» александрийским стихом, но под влиянием Н. А. Радищева, А. Х. Востокова перешёл на гекзаметр. Гнедич был близок с декабристами: К. Ф. Рылеевым, Н. М. Муравьёвым, Ф. Н. Глинкой и др. Для многих поэтов 1820-х гг. и молодого Пушкина Гнедич был литературным авторитетом и союзником. Его роль раскрывается в стихотворных посланиях к нему Пушкина, Е. А. Баратынского, К. Ф. Рылеева. Последний также посвятил ему думу «Державин». Однако Гнедичу был чужд романтический субъективизм декабристов, он выступал за героический эпос, за повествование о героическом народе. Позиция декабристов была революционнее, Гнедича – демократичнее. Пытаясь создать образ современного народа как синтез гомеровской стилистики и русского фольклора, Гнедич написал идиллию «Рыбаки» (1822), перевёл «Простонародные песни нынешних греков» (1825). После поражения декабристов Гнедич писал мало. В 1829 г. он издал полный перевод «Илиады», над которым работал более 20 лет; перевод имел огромное поэтическое и общекультурное значение. Пушкин оценил труд поэта как совершение «…высокого подвига». В. Г. Белинский утверждал: «Перевод «Илиады» – эпоха в нашей литературе, и придёт время, когда «Илиада» Гнедича будет настольною книгою всякого образованного человека». (Краткая литературная энциклопедия. Т. 2. Стб. 204 – 205.)
169
Служебное положение Глинки позволяло ему своевременно предупредить Пушкина о правительственных гонениях. Хлопоты влиятельных людей, среди которых были Карамзин, Жуковский, Чаадаев, Гнедич, Энгельгардт, А. И. Тургенев и др., возымели своё действие и смягчили удар. Вместо грозившей ссылки в Сибирь или, по другим данным, заключения в крепость, опальный Пушкин отделался как чиновник министерства иностранных дел переводом в Екатеринослав, где находилась штаб-квартира главного попечителя колонистов южной России генерала И. Н. Инзова.
6 мая 1820 года Пушкин покинул Петербург, направляясь к месту ссылки. (А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 10. С. 538.)