— Ей-богу, доедем, только не бойся. Теперь красноармейцы везде, они не прогонят. Узнают, что мы голодающие, хлебца дадут.
— Маленькие мы, забоимся.
Мишка начал доказывать: совсем и не маленькие. Это не беда, что Сережка моложе, хлопотать будет сам Мишка: место разыскивать на чугунке, людей упрашивать. Чай, не девчонки они! Плохо придется — потерпят. С чугунки прогонят — все равно — двоим не страшно. Переночуют до утра, маленько пешком пойдут. Потом опять залезут, как только начальники заглядятся.
— А назад когда вернемся? — спросил Сережка.
— Назад мы живо вернемся. Туда, самое многое, четыре дня, оттуда, самое многое, четыре дня. Соберем по двадцать фунтов и ладно, чтобы тяжело не было.
У Сережки глаза загорелись от радости.
— Я пуд донесу!
— Пуд не надо. Отнимают, у кого много. Лучше еще съездим два раза, когда дорогу узнаем.
— Давай, Мишка, никому не сказывать.
— Давай!
— Ты знаешь, да я, больше никто. Пристанут Коська с Ванькой, а сами шишиги боятся. Куда с ними доедешь?
— А ты не боишься?
— Чего мне бояться! Я на мазарки[1] в полночь пойду.
2
Мать на кровати охала. Младший Федька дергал ее за подол, клал палец в рот, просил хлеба. Средний, Яшка, делал деревянное ружье — воробьев стрелять для пищи, думал:
— Убью троих — наемся. Маленько Федьке с мамкой дам. Эх, вот бы голубку подшибить!
Вошел Мишка в пустую голодную избу, шапку нахлобучил, брови нахмурил. Сразу стал похожим на большого настоящего мужика и ноги по-мужичьи растопырил.
— Ты что, мама, лежишь?
— Нездоровится мне нынче, сынок.
— А я хочу в Ташкент за хлебом съездить.
— В какой Ташкент?
— Город есть такой, — две тысячи верст отсюда, и хлеб там больно дешевый…
Говорил Мишка спокойно, по-хозяйски, как большой настоящий мужик.
Мать смотрела удивленными глазами.
— Болтаешь, что ли — не пойму я тебя!
Начал Мишка рассказывать по порядку. Ягоды много там и хлеба у каждого по горло. Зараз можно привезти тридцать фунтов. (Нарочно прибавил десяток, чтобы мать лучше поверила). Рассказывал складно, словно по книжке. И что от мужиков слышал и что сам придумал — все выложил. Туда самое много, четыре дня, оттуда, самое много, четыре дня.
— Ты, мама, не бойся.
— А если домой не вернешься?
— Вернусь.
— Смотри, сынок, заставишь меня по всем ночам не спать, только и буду думать о тебе. Мужики большие и то не едут.
— Мужики, мама, хуже. Билет им с пропуском надо, а мы с Сережкой на глазах у всех скроемся. Все равно, кроме меня, некому хлопотать. Куда Федьку с Яшкой пошлешь? А я не испугаюсь.
— Ну, смотри, Миша. Христа ради прошу, не залезай на крышу. Помилуй бог, сорвешься ночным делом — пропадешь. Лучше в ноги кому поклонись, чтобы посадили в спокойное место. Что я буду делать, когда одна останусь?
— Не бойся, мама, не упаду.
Осмотрел Мишка лапти, разбитые в пятках, нахмурился.
— Худые, черти!
Но тут же успокоился.
— Теперь не холодно, босиком можно.
Ножик складной отточил на кирпиче, шилом дырочку просверлил в рукоятке, повесил на ременный поясок, чтобы не потерялся. Отсыпал соли в тряпичку, крепко затянул узелок, чтобы не рассыпалась. Свил веревочку кудельную про запас: мало ли что может случиться в дороге! Отец покойный всегда так делал: едет на базар, ось запасную берет, колесо, оглоблю. Колеса Мишке не нужно, а веревочка эта годится.
Мать достала мешочек-пудовичек, наложила заплаты с обеих сторон.
— Одного-то хватит, Миша?
— Давай два, из двух не вывалится. Можа, разные куски будут давать.
Поверила мать.
— И правда, Миша. Все бери, чего придется. Можа, зерном маленько принесешь — посеем.
Сняла с себя в чулане рубашку мать, отрезала станину[2] красную на мешок.
Бросил Яшка ружье деревянное делать, с удивлением взглянул на брательника.
— Мишк!
— Ну?
— И Сережка едет с тобой?
Не ответил Мишка. Вышел на двор, огляделся.
Вот так голод!
Колесо валяется, дуга валяется, а лошади нет и коровы нет. Раньше куры клохтали, петух во все горло кричал, теперь только столбы да крыша худая. Ну, ничего. Удастся в Ташкент хорошо съездить — дело поправится. Самое главное, бояться не надо. Едут другие, и Мишка попробует. Он только годами маленький, на делах его большой не догонит.
3
Опять мужики на улице говорили про Ташкент. Кружились в мыслях около невиданного, слушали про сады виноградные, дразнили себя пшеницей двух сортов: поливной и багорной. Цены невысокие. Рай! А попасть трудно: билет нужен, пропуск нужен.