Потом какое-то время Чупа жил в Варшаве, которую ранее описывал, не видя ее. Я спросил, и чем же столица его удивила? Чего ожидал, и что увидел? Тот пожал плечами.
— Да ничем и не удивила, — сказал Алексей. — Она была именно такая, как я и думал. Единственное, мне казалось, что на рынке какая-то жизнь идет, а это всего лишь маленькая площадь для туристов.
В Польше Чупа переводил Хласко[137] на украинский язык. Он считает, что описания автора послевоенной Польши, это именно то же самое, что сейчас происходит в Украине.
— И будет, — говорит он, — происходить. И все эти ломаные, измененные характеры… Ведь в Украине — это самая актуальная тема. Весь этот военно-послевоенный мир.
Как-то раз я был во Львове с Володымыром из Донбасса, русскоязычным писателем, который видел подход боевиков с церковной колокольни. В прошлом — Владимиром. С нами был и Чупа.
Оба с Донбасса, оба писатели — но друг друга они не знали. Услыхали один о другом только после бегства с Донбасса, познакомились — только во Львове. Мы стояли под пивной "Дзыга" на Армянской улице, в закоулке, который мне кажется самым львовским из всех возможных закоулков, и лило. Володымыр печально утверждал, что всегда, как он приезжает во Львов, так льет дождь, а я про себя думал, что тут он может быть и прав, потому что сам во Львове был бесчисленное количество раз, но как-то не ассоциировал их с дождем. Короче, мы стояли во Львове, прятались от дождя и говорили про Донбасс. И практически ни в чем не соглашались. Чапа утверждал, что Донбасс следует окружить кордоном, отсечь, изолировать, и пускай делает, что желает. Его право — его дело. Володымыр на такие предложения злился. Он твердил, что все наоборот, что народ Донбасса только и ждет протянутой со стороны Киева руки, что народу необходимо помочь, прижать, и что его еще удастся вернуть в национальное лоно. Что обстреливать нельзя, что надо как-то деликатней… Что, возможно, есть еще какой-то шанс, что еще и не поздно…
Чупа вежливо слушал, так же вежливо кивал головой.
Володымыру, думал я, просто не было куда возвращаться.
— Боже, как же мы их не любим, — говорила мне пани Мария, у которой во Львове я часто снимаю квартиру. От нее я узнаю все городские сплетни, потому что пани Мария висит на телефоне с утра до ночи. К тому же знает все новости, потому что телевизор так же не выключается с утра до ночи, а еще имеется планшет, дети недавно купили, так что старенькая пани Мария все сообщения проверяет еще и на порталах.
— А что с ними не так? — спрашиваю я у пани Марии. — С этими беженцами?
И пани Мария рассказывает, о чем сплетничают в городе. Что те обижены на всю западную Украину, что вроде как это из-за них им бомбы дома рушат, что, мол, какие-то претензии. Что требуют: "Это нас там ваши, с запада, обстреливают, это на востоке же война, так вы теперь обязаны нам помогать, а вы тут чего — пиво спокойно пьете?". Ведь Львов, оно ведь и правда, куда не глянешь, одни пивнушки. А в них люди прямо не помещаются: тот кофе себе покупает, тот выпить чего, ежеминутно новое заведение открывается, и в каждой негде сесть, и официанты усталые, как после марафонского бега.
— Подруга мне рассказывала, — стрекочет пани Мария, — что ее подружка говорила, что друга ее знакомая сама видела, как пришла как-то группа в какой-то ресторан на рынке, заказали чуть ли не все, что было в меню, поеди, встали и вышли, не заплатили ни копейки. Утверждая, — рассказывает пани Мария, — что им должны. Опять же, — кривится она, — у них культура другая. Ругаются, выпивают, курят. Ой, я их знаю, этих донецких. Ничего хорошего! Сплошная патология! Нужно отдать им этот их Донецк, отгородиться от них стеной, чтобы было тихо! Пускай в Россию едут, если им не нравится! — священным гневом пылала пани Мария.
— И в Россию! — говорил мне один львовский коллега. И другой говорил. И третий, и четвертый…
— И в Россию! — кричал таксист, сам этнический русский, но, как сам твердил, ассимилированный. — Мне тут рассказывал один знакомый по стоянке, что его приятель видел, как донецкие побили как-то…
Весь Львов был в горячке, объективно оценить ситуацию мне сложно.
— Русские — тоже ведь люди, — говорил за столиком один вроцлавский поэт львовскому активисту, который принимал участие в зимней революции. — Да, пропаганда на них действует, но это не психопаты.
— Да как же не психопаты! — вызверился активист. — Они все хотят нас убить! Не дают нам права жить, как нам хочется!
137
Марек Хласко (польск.