А начиналось всякий раз с одного и того же видения. Она на руках с младенцем в спальне её высочества, бывшей правительницы российской. Младенец тих, он даже улыбается, и на глазах его — ни слезинки. Но она-то знает, что с этого мгновения он обречён. Как и что с ним и его родителями произойдёт, она ещё не ведает. Но чувство подсказывает ей: это она — виновница его и их несчастий. Только разве она виновата в том, что именно у неё украли когда-то престол, ей от рождения предназначенный.
Даже в сером свете утра, когда ночные тени уже отступали прочь, она всё-таки не могла оставаться одна в четырёх стенах. Маврутка и другие статс-дамы и фрейлины вместе с горничными её раздевали, без умолку с ней говорили, рассказывая всяческие небылицы, но сон всё не шёл. Тогда на смену статс-дамам приходили те, кого в эти часы она особенно любила видеть вкруг себя, — те, кто нежно гладил её ноги и, что было особенно приятно, почёсывал пятки, вызывая сладостное ощущение. И при этом те, кто её нежил и чесал, рассказывали ей сказки, что она особенно любила слушать ещё с детства.
Под мурлыканье старух-сказочниц она забывалась и засыпала. А у дверей её спальни, свернувшись калачиком на специально приносимом каждую ночь матрасе, задрёмывал истопник Василий Иванович Чулков, давний страж её беспокойных снов.
Только после полудня она приходила в себя, звала себя одевать, прибирать, причёсывать и накладывать налицо белила и румяна. И тогда лишь приходили к ней на доклады вельможи, уже толпившиеся в приёмной.
Иных, как Шувалова-старшего, да и среднего тож, она принимала, ещё полуодетая, в будуаре. Чего было жеманиться и стесняться, коли знакомы ещё с давней поры, когда она, цесаревна, жила запросто, ни с кем не чинясь.
И сейчас он, старший Шувалов, объявился, когда Мавра заканчивала взбивать императрицыну причёску — пышною волною надо лбом и валиком на затылке, как она любила носить в последние годы.
— Чего толчёшься у порога, Сань, проходи ближе, к свету, — повелела Елизавета, слегка подмигивая Мавре. — Уж больно твой деверь стал сановитым, важным. Забыл, как в салки когда-то гонялись друг за дружкою.
— Служба, ваше величество, — отозвалась Мавра. — Твой покой охраняет, вот и суровость напустил на себя.
— Мой покой Чулков оберегает, — засмеялась Елизавета. — Вот уж ума не приложу, когда он сам-то спит. Признается: а я, матушка, вполглаза сплю, а вполглаза — тебя стерегу. И ты так — чтобы вполглаза?
— Нет уж, государыня, уволь — всеми зенками стерегу тебя, — ответствовал Александр Иванович. — Затем к тебе сегодня ранёхонько и явился, что по этой части новость есть.
— Ай споймал кого, кто злоумышлялся? — насторожилась государыня.
— Как в воду глядела, матушка, — выдохнул Шувалов, радуясь, что помогла, сама не ведая, запросто приступить к нелёгкому делу. — Стой, немецкой стороны схвачен моими людьми один перебежчик. И прямо — от короля Фридриха. Вот кто, ваше величество, супротив тебя ковы заумышляет!
— Что, войною сбирается супротив моей державы? — произнесла, не пряча усмешки.
— Хуже, государыня. Прислал человека, чтобы вызволить из Холмогор известных тебе персон. И в первую очередь — его, того бывшего младенца.
Голубизна императрицыных глаз вмиг загустела до синевы, веки чуть заметно дрогнули.
— Это же как такое он, король, удумал свершить? Пытал того человека, всё у него выведал? — встала она со стула. — Иль всё это враки?
— Под присягою, матушка... на дыбе то есть... во всём как на духу сознался. Заговор. В том никакого сомнения. Я уж надёжных людей к Архангельску-городу посылал, дабы они выведали, если покажется за известными особами немецкий корабль. А в Холмогорах усилил караулы, — доложил Шувалов.
Императрица нервно закусила губу, лицо её побледнело.
— Тут одними караулами не обойтись. Коли, говоришь, сам Фридрих человека заслал, опасность немалая. Тут надо самую крайнюю и решительную меру взять.
— Вот и я так полагаю, да поперёк тебя, матушка, не решился, — произнёс Шувалов. — Надо бы Ивашке, того... головку снять. И — все дела.
Мавра молчала в продолжение всего разговора и только при последних словах не сдержалась.
— От него... Все твои печали от него, моя милая, — сказала и прослезилась. — Пока он жив, покоя тебе не видать.
— Цыц, душегубы! Куды меня толкаете, к какому греху? — Обернулась к иконам и осенила себя крестным знамением. — Я самому Господу Богу слово дала: ни капли не пролить ничьей крови... А что до моего покоя — в Шлиссельбург его, бывшего! Да одного, ночью, секретно. А те пусть остаются тамо, где и теперь. И чтобы с него, как окажется в крепости Шлиссельбург, ты, Александр Иваныч, не спускал глаз. С тебя и спрос мой будет за него — чтобы ни один волос, разумеешь?
— Так точно, государыня. Всё исполню, как повелели, — произнёс Шувалов, и лицо его вдруг задёргалось привычным тиком. — Я ведь о том, о головушке его, только ради тебя, матушка.
— Ладно, знаю тебя, глазом бы не моргнул, а башку бы снял, — уже взяла себя в руки Елизавета. — А что касаемо Фридриха, то я объявлю ему войну.
«Хватит мне сего безбожника терпеть, — подумала она. — Говорят, с женою в браке не живёт, аферистами себя окружил. С Силезиею в войне. Пусть-ка теперь от моих солдатушек попляшет. Не ко мне будет своих шпионов засылать, а мои войска придут к нему в Берлин».
Первый публичный театр
В императорском театре итальянская оперно-балетная труппа давала спектакль из древнегреческой жизни — «Митридата». В ложе голубого бархата, как всегда, появились её императорское величество, а с нею её высочество великая княгиня Екатерина Алексеевна, граф Алексей Григорьевич Разумовский и камергер Шувалов.
Занавес поднялся, и хор, выстроившийся в глубине сцены, грянул величественную ораторию. И в тот же момент из-за кулис показались стройные и гибкие танцовщицы, изображающие собою посланниц древних богов.
Голоса настолько были явственно слышны, что нетрудно оказалось разобраться, что поют хористы по-русски и безо всякого акцента. Особенно выделялся глубокий бархатистый баритон и нежный тенор.
— Так это же братья Волковы[16], — обратилась к своим спутникам Елизавета Петровна. — Я тотчас их узнала, Фёдора и Григория. Сколько раз я уже видела их в спектаклях. Однако ни разу не довелось слышать их пения.
— Гарно спивают бисовы дети! — не удержался, чтобы не выразить свой восторг, Разумовский. — Эх, не потерял бы своего голоса, я всех бы их, чертей, перепел!
— А ведь и вправду хорошо вышло, что Франческо Арайи стал занимать в своих итальянских спектаклях русский хор и русских же девок-танцорок, — согласилась с Алексеем Григорьевичем великая княгиня, стараясь чисто произнести каждое русское слово. — Наши отечественные актёры и актёрки, кои выступают в сценах иноземных, делают их зело понятными и нам оченно близкими по духу.
— С вашим высочеством нельзя не согласиться, — произнёс Шувалов. — В афишке так и указано: «Спектакль итальянской труппы, а в балете заняты Аграфена и Аксинья, Елизавета, Авдотья да ещё танцоры Андрей и Андрюшка». Сие только лишний раз служит подтверждением тому, что пора нам здесь, в Петербурге, иметь и свой русский театр, на коем давать и драму нашу отечественную, а затем — и наш балет с оперою.
— Ну, до оперы, Ванюша, нам ещё далеко, — возразила императрица. — Свои Расины да Мольеры с Вольтерами уже, можно сказать, проклюнулись. А вот своего Арайи, чтобы сочинил музыку, поди-ка сыщи.
— Да наши, взять хотя бы малороссийские, песни в сто раз напевнее ихних, итальянских да галльских, — не согласился Разумовский. — Ты, матушка государыня, только прикажи, я на одной своей бандуре таких песен наиграю, скажем, к любой пиесе моего генеральс-адъютанта Сумарокова, — чем будет не опера!
16