— Ты предотвратила теракт. Дон Барка мог бы и прислушаться к твоим словам.
— А. Он бы согласился — и что-нибудь потребовал взамен. Ты сам их прекрасно знаешь.
Он знал.
— Он предложил мне здесь остаться.
Этого Герман не знал. За такими вещами он просто не мог уследить. Если кто-нибудь вроде Барки хочет поговорить с ведьмой втайне, то разговор состоится.
— Показал мне дом в Тоссе, на берегу. Красиво, балконы в цветах… Сказал, что только на лето, осенью опять в Москву… или в Барселону. Там, наверное, лучшее место на Коста Брава.
— И?..
— Нет. Ich bin anderweitig verpflichtet.[8]
Иногда Надя говорила с ним по-немецки и подбирала фразы с большим изяществом. Это случалось, когда тема приходилась слишком близко к сердцу. Чужой язык создавал дистанцию.
— Ты думаешь, что у тебя работа, — заметил Герман. — Контракт какой-нибудь.
В одно мгновение она сникла, опустив взгляд, и тут же сбросила грусть, воспряла опять — театральный жест, не будь она настолько погружена в себя, а жест так непонятно кстати.
— Работа, Родина, любовь, верность, Герман… — она произнесла его имя одним дыханием с предыдущими, как будто ставя его в этот ряд. — Любовь должна исполниться, или она засохнет. Как виноград под солнцем — like a raisin in the sun[9].
Он не понял, что означает последняя фраза, почему на английском, к чему она; понимание было, казалось, рядом, но всё-таки ускользало. Надя прочла это по его лицу, но уточнять не стала. Упомяну в отчёте, решил он.
— Так или иначе, я приехала сюда купаться, а не вступать в сложные отношения с доном Баркой. Как бы это ни было интересно.
— Он тебе нравится?
— Немножко. Да.
— Он упырь, — сказал Герман.
Он мог бы припомнить подвиги полковника Эрнандо Барки в испанской Гражданской войне. Полковника-фалангиста. Какие-то выжженные дома, расстрелянные священники-каталонцы — но Надя ответила бы, что Барка и должен был это сделать, поскольку в его обязанности входит не дать растерзать страну. А девушка кивнула, будто соглашаясь, и возразила:
— Так можно сказать о всех. Что они в целом плохи. Любое добро можно выдать за зло, приписав скрытые злые мотивы. Слуги всеобщего Врага сделали так с Пернатым Змеем, когда захватили Новый Свет — выдали все его благодеяния и дары людям за уловки сатаны. Если бы Кецалькоатль не воскрес и не вернул себе своё, американцы и сейчас могли бы верить в эту ложь и хранить верность его убийце. Давай не будем им уподобляться.
Она мерцала на него зелёными глазами, как кошка. Серебристая блузка плотно обтягивала круглую грудь. Несмотря на жару, на коже её предплечий были пупырышки. Они там были всегда. Герман взглянул на часы. Надя свернула в это кафе почти полчаса назад, они сделали заказ, и с тех пор официанты, двое смуглых молодых парней за стойкой, не обращали на гостей никакого внимания, будто на стол села пара мух. Недостаток анонимности: никаких привилегий. В кафе и ресторанах Москвы скорость обслуживания прямо зависела от скорости, с которой ведьму узнавали. В полдень они побывали в дорогом ресторане, в чьих узких чёрных креслах не было ничего испанского. Обслуживали там прилично, но Наде не понравилось — неуютно, несмотря на кондиционер, и дорогой шоколадный торт оказался плохим, тяжёлым и клейким.
— Эти официанты позорят Испанию, Барселону и дона Барку, — сказала она.
Герман приподнял бровь, выражая недоумение по поводу связи между доном Баркой и легендарной медлительностью испанских официантов.
— Любую работу, даже простейшую, следует исполнять как служение. Только тогда она тоже исполнит для тебя свою функцию возвышения обезьяны до человека. Но важно понимать, кому ты служишь. Богу? Он совершенен и совершенно счастлив, Ему от тебя ничего не надо. Логичнее всего служить чему-то земному, потребующему тебя и плодов твоего труда. А это значит — своей стране, её власти. Официанты плохо служат дону Барке.
Герман вполне разделял эту философию — он понял это, услышав формулировку — и в целом действовал, сообразуясь с нею. Он лишь полагал, что Эрнандо Барка ничего не имеет против выраженного в незнании иностранных языков и баснословно плохом обслуживании пренебрежения испанцев к чужакам. Его город был сух и удушлив. Немилосерден.
Официанты проснулись и принесли заказ — паэлью и маленькие тарелочки с Tapas. Герман взял вилку и стал есть, так и не сняв мультисенсорной маски. Облако камер рассыпалось по радиусу триста метров вокруг Святого Семейства и давало прекрасный вид на собор и кипящий вокруг человейник одновременно с десятков углов. Одну из камер Герман подключил к ТВ и наблюдал, как террористов приколачивают к крестам. Город никак не реагировал на новость об их поимке и казни. Всё шло своим чередом, и это казалось правильным, как во сне. Надя спокойно ела Tapas, глядя в никуда. Шум колёс, шагов, курлыканье голубей и гам голосов, щелчки фотокамер и телефонный звон, плеск напитков, хлопки дверей и шелест листвы, стук пластиковых вилок о пластиковые тарелки, музыка, кашель, колокольный звон — десятки, сотни, тысячи видов чуждого городского звука затопили аудио-каналы. В сравнении с потоком зрительных впечатлений это было ничто. Герман наблюдал за Надей, за окружающей средой, за тем, как ставили кресты. Он брал паэлью вилкой, жевал и глотал, но не чувствовал вкуса.
9
«Like a raisin in the sun» — «как виноград под солнцем». Отсылка к культуре США, погуглите.