Холод и шум мистраль приносил только в сравнительно открытые места. Надо принять во внимание, что при мистрале солнце работает вовсю. Поэтому стоит войти в лес, и шум и холод прекращались. Можно было отдохнуть от рева и согреться. Это мы с Марией Дмитриевной делали, и это были приятные прогулки.
Через две недели мистраль кончился. Отопление помещений, кроме кухни, прекратилось, потому что стало вообще тепло. Дойдя на Рождество до своего минимума, солнце начало прибавлять силы, и, помню, первого января девятьсот двадцать четвертого года Мария Дмитриевна сидела на открытом воздухе на солнце в одном платье и вышивала крестиком какое-то полотенце.
На Рождество у нас были гости. В двух километрах от нас было какое-то шато, то есть большой и хорошо оборудованный дом. Когда мы туда ходили, то шли мимо каналов оросительной системы, оставшейся еще от Рима.
В этом доме проживали три русские дамы. Одна была Черносвитовой, вдовой члена Государственной Думы, кадета, расстрелянного в Москве. Кто была вторая, не помню, должно быть, родственница Черносвитовых. А третья имела какое-то отношение к Путилову, и ей принадлежало это самое шато. К ней приехали молодые Путиловы — брат и сестра — на Рождество и привезли нам граммофон. Была музыка и танцы на площадке.
Мне показалось, что Федя очень интересуется молодой Путиловой, приехавшей в гости в шато. Дело в том, что три дамы не справлялись с хозяйством. Они завели птичью ферму с курами и гусями, которые совершенно загадили все вокруг шато и даже некоторые комнаты в нем самом. Федя, по-видимому, мечтал, чтобы три дамы взяли его своим управляющим, уж он бы навел порядок. Но все повернулось совершенно иначе и закончилось самым печальным образом.
В южных странах весна не такая, как у нас. В России она наступает постепенно — этакое сладостное пробуждение от зимней спячки. А на юге Франции весна неприятная, холодная, с сюрпризами. И потом вдруг сразу превращается в горячее лето. В Clos de Potas наступило резкое понижение температуры, и в одно прекрасное утро нас завалило снегом. Но он растаял к вечеру, и вскоре наступила жара.
Федя не справлялся с хозяйством — было слишком много работы — и как-то он обратился ко мне:
— Нет ли у вас какого-нибудь знакомого в Париже, который согласился бы, как и вы, приехать к нам. Платить деньгами я ему ничего не могу, но кормить буду, к тому же поживет в хорошем теплом климате.
Я подумал и написал некоему Семену Алексеевичу N. Это был человек средних лет, который в Париже занимался очень скучным делом — на вокзале он толкал вручную тележку с багажом. По-французски он знал лишь одно слово: «Roulez!»[48]. Познакомился я с ним уже в эмиграции, чем он занимался до революции и во время Гражданской войны, не знаю. О его прошлой жизни я знал только то, что когда он бежал из Советской России, то три дня прожил в каком-то полуразрушенном домике на границе, и по его рассказу, эту халупу своими руками отремонтировал. Как мне казалось, такой человек был бы счастлив в Clos de Potas.
Но оказалось, что он был способен только на «подвиги». В обыкновенной жизни он был ленив и не хотел работать. А тут, как на грех, какой-то француз привез на велосипеде нечто вроде аквариума с рыбами. Федя охотно купил у него рыбу, а Анна Бернардовна ее зажарила. Цену за рыбу француз взял, конечно, высокую — он сорок километров вез ее от моря через горы.
Феде нужно было притащить с вокзала какой-то большой ящик. Это был подвиг, подходящий для Семала, как стали называть у нас Семена Алексеевича. Он взгромоздил тяжелый ящик на передний багажник, и так как на велосипеде ездил плохо, то в течение всего семикилометрового пути поминутно падал. Последний раз он упал перед домом, за что его выругал Федя. И я тоже, потому что моему велосипеду это не было полезно.
Когда наступила сильная жара, естественно, все плохое обострилось. Словом, я уж не помню как, Семал был дома, а я вернулся из поездки. Он бросился ко мне. Его и так круглая голова совсем стала шаром, а глаза сквозь очки сверкали. Я понял, что он совершил новый «подвиг», и спросил его: