Меня пригласили в гостиную, в которой никого не было, но я видел, что занавеска, закрывавшая вход в соседнюю комнату, слегка колышется, как будто кто-то меня тихонечко рассматривает. Потом оттуда вошла высокая, стройная девушка. Поздоровалась и спросила, что мне угодно. Не успел я ответить, как вошла ее мать, пожилая дама. Пригласила сесть за стол.
Мы сидели втроем у стола, разговор не клеился. Они меня не узнавали, а я не признавался. Наконец я сказал:
— От Муси вам привет.
— А кто же вы?
— Ее муж, Шульгин.
Но они после моего ответа посмотрели на меня еще недоверчивее. Но я знал способ, который бы заставил их поверить мне. Вся эта семья была кошатницей, и с годами они выработали особый «кошачий» язык. Он был какой-то жеманный, но жеманством молоденькой жидовочки. Как только я заговорил на таком диалекте и стал рассказывать о Мусе, лица прояснились и мать воскликнула:
— Так вы действительно мой зять!
А Варя сказала:
— А мы подумали, что вы Феликс Дзержинский.
Настроение сразу изменилось, а тут пришел муж Вари, оперный певец. Мне предложили ночевать, и до ужина был концерт. Варя кончила музыкальное училище по классу рояля и потому бегло аккомпанировала с листа. У ее мужа был прекрасный тенор, у нее — меццо-сопрано.
«Горные вершины» Рубинштейна, «Рассвет» Чайковского, «Рождественская кантата», кажется, если память мне не изменяет, Фора и прочее…
Еще была там Лиля, шестнадцатилетняя сестра Марии Дмитриевны, и, кажется, бабушка. Словом, вечер был приятный, как в старые добрые времена в семейном кругу.
Не помню, для чего в этом путешествии я таскал с собою скрипку. Уезжая утром, я забыл ее на Никольской-Ботанической.
После моего отъезда из Советской России мать Марии Дмитриевны вызывали в ЧК. Допросили и отпустили. Варя писала Марии Дмитриевне во Францию: «Нас посетил горе-путешественник, но в конце концов все обошлось благополучно».
Когда я прибыл в Москву, то узнал от «трестовцев», что Мария Дмитриевна, находившаяся в Париже, серьезно больна. Она потом, когда мы увиделись, говорила, что у нее был менингит. Это страшная болезнь, которая кончается или смертью, или слабоумием. Но у нее не было менингита. Врач, ее лечивший, сказал мне, что у нее был опасный грипп с очень высокой температурой, вызвавший мозговые явления. По-видимому, они начались, когда, уже будучи больной, она узнала, что я нахожусь в Советской России. Когда мы встретились, она рассказывала:
— В бреду я очень хорошо видела, как ангел переводил тебя через границу.
Это, конечно, был ангел-хранитель, который, как учит церковь, есть у каждого человека.
Узнав, что она больна, я через Якушева передал ей сообщение, чтобы она ехала на юг Франции, и каким-то образом, уж не помню как, перевел ей довольно крупную сумму денег, на которую она смогла нанять сестру милосердия, которая и отвезла ее в Ниццу.
Глава IX
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЭМИГРАЦИЮ
Перейдя границу в другом месте, но все же в Польшу, я поехал в Варшаву показаться Каминьским и затем отправился в Югославию. Когда я приехал в Сремские Карловцы, Врангель сразу же принял меня.
— Удивительно! Вы живы?
— Жив.
Я вкратце рассказал ему о своих приключениях. Он слушал очень внимательно и весело, но все же в «Трест» не поверил и сказал присутствовавшему при нашем разговоре Климовичу:
— Напишите им вежливое письмо от себя. Поблагодарите за Шульгина. Но я остаюсь пока что при особом мнении. Дальше будет видно.
В Югославии я пробыл только несколько дней — хотел скорее ехать во Францию. Но наткнулся на неожиданное сопротивление. Французский консул принял меня сухо, спросив:
— Зачем вы хотите ехать во Францию? Работать?
Меня взбесил этот допрос, а главное — тон. Какое ему дело? И я ответил:
— Non, pour mon bon plaisir[57].
Он отказал мне в визе. Тогда я обратился к нашему посланнику в Белграде, человеку влиятельному в местных кругах. Он мне сказал:
— Зачем вы обращались к этому дураку?
Он позвонил по телефону кому-то и объяснил, что, мол, Шульгин ему хорошо известен, что он вполне почтенный и благонамеренный господин и визу во Францию ему можно дать. Визу я получил и вскоре уехал в Париж.
В. А. Маклаков в это время уже перестал быть послом и с 1924 года был председателем Эмигрантского комитета. Он покинул посольство и поэтому, приехав в Париж, я остановился в гостинице на rue de Gobelins[58]. Отель был скверный, он имел вывеску поперек тротуара. Это означало, что в эту гостиницу можно приехать в любое время дня и ночи с женщиной. И так как гостиница была дешевой и удобной для ночных шоферов, то в ней было много русских. Среди них я встретил и свою хорошую знакомую балерину Надежду Аркадьевну Полесскую («Ирина» в «1920 году»), которая была замужем за моряком Реймерсом.