Среди троих кузнецов главным считался старый мастер по фамилии Хань, и величали его не иначе как Старый Хань. Молотобоец тоже носил фамилию Хань; он приходился мастеру племянником, называли его, соответственно, Младший Хань. Третий — приземистый толстячок по прозвищу Лаосань с неизвестно какой фамилией — выполнял обязанности раздувателя мехов и, по совместительству, помощника молотобойца. Старый Хань был рослым и худощавым, с длинной шеей и лицом, усеянным глубокими и многочисленными морщинами, с плешиной на голове и вечно слезящимися глазами. Младший Хань тоже отличался высоким ростом, но сложение имел гораздо более крепкое, чем дядя. Когда я создавал свой рассказ о кователях железа, в моем сознании много раз всплывал образ Младшего Ханя, и можно сказать, что прототипом молодого кузнеца — героя упомянутого рассказа — являлся именно он.
Если говорить по чести, тогда на селе жили довольно бедно. Хотя, помнится мне, в то время я ощущал больший оптимизм, чем сейчас. Не ел досыта, одевался плохо, но в жизни находил порядочно интереса и перспектив. Теперь же, сытый и разодетый, я и вправду сделался мертвецом, человеком, разочарованным в обстоятельствах и вечно стонущим. Между тем в прошлом любая занимательная работа могла стать для меня средством от ожирения.
Тогда мы съедали по несколько сладких картофелин, сгрызали по паре соленых редисок и бежали к сигнальному колоколу первой бригады смотреть, как кузнецы куют железо. Кузнецы вставали поздно утром; мы наблюдали за их работой, как правило, в середине дня, впрочем, иногда и вечером. В ту пору полдень радовал теплом, на солнце мы снимали ватинные подкладки курток и расслаблялись. В переулке собаки устраивали свадьбы, а мы сидели у земляной ограды и грелись на солнце. Пчелы из улика семьи Чжана Третьего хлопотливо собирали с цветков софор пыльцу, превращали ее в мед. Жена Чжана Третьего болела проказой, много лет она пряталась дома и не показывалась наружу — это выглядело загадочным и вызывало страх. Чжан Третий — скотник первой производственной бригады — был худеньким старичком, любившим вычурно изъясняться и шутками заставлять собеседников хвататься за бока. Его сын Чжан Дали дружил с моим старшим братом. Высокий и коренастый, со смуглой кожей, он походил на эдакую темную ходячую пагоду. Я благоговел перед ним. Я и представить себе не мог, как прокаженная женщина могла родить такого силача-сына. Чжан Дали унаследовал от отца манеру шутить. Большинство мальчишек деревни охотно ходили с ним пасти коров или косить траву. Под его началом мы воровали бахчу и китайские финики, ловили рыбу, купались, дрались и творили еще кое-какие пакостные делишки. Например, копали на дорогах волчьи ямы, разбрасывали по хлопковому полю чуть присыпанные землей мины-какашки, срывали уроки в начальной школе, вытаскивая учительницу на улицу и стягивая с нее штаны… И это лишь малая часть наших подвигов. Отец сурово наставлял меня и брата, запрещая нам водиться с Чжан Дали. Он говорил: «Если вас не пугает опасность заразиться проказой, то как же вы не убоитесь случая совершить с ним преступление и попасть в тюрьму?» Слова отца наводили на нас панический страх, но мы все равно продолжали общаться с Дали. Когда Чжан брал нас с собой косить траву, он всегда давал нам «питательные вещества». Мы жарили и ели зерна пшеницы: молодые колосья опаляли на огне, счищали шелуху и ели полусырую, богатую белым соком и приятную на вкус мякину. Если пшеницы не находилось, то лакомились жареной кукурузой, печеным сладким картофелем, бобами — все равно они принадлежали производственной бригаде, и не есть их мог только глупец; налопавшись же, мы существенно экономили семейный продпаек[6]. В ту пору, когда на полях и в самом деле тырить было нечего, мы ловили саранчу либо рыбу, жарили и ели — в любом случае, собираясь на поле косить траву с Чжан Дали, мы всегда могли придумать, как заглушить урчание в наших маленьких желудках. На поясе Дали всегда висела коробочка с обернутыми в промасленную бумагу спичками. Однажды спички отсырели, тогда он добыл огонь трением соломы о подошву туфли и приготовил еду из соевых бобов. Мне кажется, относительно неплохой физической формой в отрочестве мы, как ни крути, обязаны тем многочисленным «пикникам», которые организовывал Чжан. Каждый день Дали рассказывал нам занимательные истории про нечисть, про разбойников и про святых. Рассказывал он с такой силой убеждения, будто собственными глазами наблюдал придуманное. Чжан Дали всегда с радостью помогал другим. В детстве был хиловат, иногда даже накошенной травы на спину взвалить не мог, сжимал зубы от натуги. Вот Чжан Дали однажды мне и брякнул: «Не пойдет, не пойдет! Этой травки даже курице на подстилку в гнезде не хватит, я могу ее на письке домой отнести». Пацаны постарше тут же принялись его подзуживать, ввертывать: «Не верим! Не верим! Чжан выпендривается!» Раззадоренному Дали идти на попятную явно не хотелось, и он изрек: «Мальчики! Сегодня папаша Чжан блеснет умением, расширит вам кругозор!» Высказавшись, он и в самом деле снял штаны, возбудил своего темного товарища, сделав его прямым, как металлический стержень, напрягся и повесил на него мою корзину с травой. Очень жаль, но у Дали ничего не получилось. Он сжал кулаки и завопил от позора, а мы покатились со смеху. Однако Дали, не собираясь признавать поражения, мигом заявил: «Вчера ночью я обкончался, поэтому запалу не хватило. Через пару деньков попробую еще разок». Тогда я еще не понимал, что значит «обкончался», и сразу же пристал к Чжану с вопросом. Дали усмехнулся и начал было: «Это…» Но брат прикрикнул на меня: «Не спрашивай, о чем попало!» Я возмутился: «Хотел узнать побольше, чего тут страшного?» А Чжан сказал: «Не спрашивай, не спрашивай. Пройдет несколько лет, и сам докопаешься».
6
Подразумевается продовольственное вознаграждение, которое давалось работникам села за труд.