Кроме дома в Новгороде, у Незды было еще сто четырнадцать деревень, владения на Ваге и Двине, борти, леса, рыбные тони, соляные промыслы и становища звероловов.
Как никто другой, умел Незда вовремя выкатить на улицу бочки с брагой, подпоить нужных ему на вече сообщников, под купить крикунов – у него было несколько сот наймитов на жалованье.
На людях ласковый, обходительный, умеющий хлебосольно принять, поговорить и о ритории, и о ценах на хлеб, он ни перед чем не останавливался, если хотел достичь цели. Даже самые близкие к нему люди только предполагали, что с его именем должно связать и убийство не угодных боярам суздальских сторонников, и странную смерть недавнего посадника Михаила. Когда чернь с Холопьей улицы пыталась сбросить в Волхов посадника Константина, Незда только знак подал своим наймитам – и те разметали мятежников. Но эту же чернь он сумел использовать, чтобы изгнать из города суздальского князя Святослава.
…Рядом с Нездой на помосте стоял сухощавый тысяцкий Милонег, опоясанный золотым шитьем.
У боярина Милонега кожа в редких волосках натянута на скулы пергаментом. Двумя пальцами Милонег то и дело многозначительно поглаживает уголки брезгливо опущенных губ.
Возле тысяцкого остановился его племянник – сотский Дробила. Недобро, словно изучая, глядел он маленькими глазами на уличан,[3] подступивших к лавкам внизу; на немногих лавках этих сидели бояре.
Лицо у Дробилы красное, и когда он хмурится, низкий лоб пересекают две продольные багровые линии. Новгородцы прозвали Дробилу Лысым Быком; он знает это, но никто никогда не осмеливается назвать его так в глаза.
У другого конца помоста прежний посадник Захар Ноздрицын – высокий, с крупным, нависшим над губами носом, с кустиками седых волос в ушах – о чем-то говорил двум кончанским старостам, склонив к ним свою большую голову.
Народ тек непрерывным потоком с Плотницкого, Славенского концов, перебегал через мост с Софийской стороны. В дальних улицах Гончарского конца бирючи,[4] надувая багровые щеки, продолжали скликать трубами.
«Многонародство какое!» – поглядел Тимофей на площадь и с восхищением подумал, что именно здесь Господин Великий Новгород указывал путь неугодному князю, говорил бесстрашно: «Иди, откуда пришел, ты нам не люб».
Вдали, возле лавок Великого ряда, Тимофей увидел Кулотку – тот на голову возвышался над всеми, – у вечевой башни приметил Авраама, а отца Ольги – у церкви Николы.
Незда беспокоился: запаздывал владыка. Обычно он не бывал на вече, но сегодня обещал прийти для благословения.
С утра у Незды болел зуб. Он клал на него корень дивосилы – боль утихла, и теперь Незда, опираясь на жезл, все прислушивался, не возникнет ли боль снова. Не любил квелых и слабых, сам никогда ничем не болел и эту зубную боль принимал как неожиданное несчастье.
Глядя на море голов, разлившееся от Готского двора у берега до церкви Успения, на опашни, поддевки, Незда замечал у многих в руках топоры, дубины-ослопы, а кое на ком и брони. «Попробуй устрани таких – костей не соберешь, – думал он. – А держать в покорстве – то для умного мужа». Посадник покосился на своих уже подвыпивших молодцов в дальнем конце площади. Они только ждали знака для крика и потасовки. «Понадобятся ли? – продолжал размышлять Незда. – Вчера на тайном совете решили объявить поход против тевтонов, что закрыли новгородским купцам путь к Двине, но выступить надо под стягом защиты эстов… Пусть чернь так мыслит».
Он вспомнил этот вчерашний тайный совет. Собирались с опаской. Заходили в собор словно бы помолиться и потом уже тайным ходом проникали в дом владыки. О совете в городе ведали только те, кто входил в него, и все самые важные решения сначала принимали здесь.
«Одной силой и подкупом удержать чернь в повиновении нельзя, – думал Незда. – Надобно временами и заигрывать с нею, бросать подачки, уступать в малом, чтобы в большом загребать жар ее коростными руками».
Недавно в «Римской истории» Веллея Патеркула он прочел: «…все действия трибуна на пользу плебеев совершались только для приманки и обольщения толпы…»
Он мысленно с наслаждением повторил эту фразу: «Для приманки и обольщения»… Умные люди и прежде понимали сие!
Показался в полном облачении владыка Митрофан. Он был величав, и с его бледного лица мрачно глядели на толпу большие властные глаза.
Бирючи в фиолетовых кафтанах раздвигали толпу, прокладывая владыке дорогу к степени.
Появление владыки встревожило вече. «Пошто он явился?» – можно было прочитать у всех на лицах.
Митрофан неторопливо опустился на лавку помоста рядом с именитыми боярами.
Незда едва заметным движением руки подал знак – колокол оповестил о начале веча.
Сняв соболью шапку и подойдя к краю степени, Незда склонил голову, пальцами прикоснулся к помосту:
– Вечу Великому, Господину Новгороду земной поклон!
Раздались крики:
– Новгород слушает!
Посадник долго не выпрямлялся, потом, разогнув спину, возгласил в наступившей тишине:
– Собрались мы, граждане, дабы решить, как уберечь нашу землю от немцев!
Авраам громко сказал отцу Тимофея:
– Кровью сынов наших хочет Незда добро приумножить!
Отец рванулся к посаднику:
– Мало те, грабитель!
Каждый век имеет свое лицо и свою поступь.
Новый, тринадцатый, начался неспокойно. Тень крестоносцев нависла над Приморьем, их окровавленный меч все рушил на своем пути. Как зловещие призраки, вырастали орденские замки Икескола, Гольмэ, Венден… Где-то на краю новгородского неба клубились мрачные тучи, и отсветы дальних пожарищ незримо ложились сейчас на вечевую площадь, на Волхов, на сумрачные лица уличан.
На мгновение скрылось за тучу солнце, и сразу стало пасмурно, и о берег слышно забила волна.
Напрасны были опасения владыки и Незды, что новгородцы не проявят единогласия, не захотят идти в поход, что понадобятся наемные горланы и потасовщики: «голоса сошлись все на одну речь», отвечали «едиными устами».
Всяк, кто был на этом вече, сердцем почувствовал, как велика опасность: рыцари ордена меченосцев посягали на Двину, возмечтали овладеть водным путем, схватить Новгород за горло.
На помост взошел изможденный эст с гладко зачесанными ржаного цвета волосами, обратился к вече на ломаном русском языке:
– Много не скажешь, когда сердце кровью обливается… Рыцари опустошают нашу землю… Грабят – «вы наш корм»… Младенца к матери вяжут, за конем волокут… Сил нет… поднялись виронцы, роталийцы, гарионцы, жители Сакаллы… Послали сказать вам: помогите!
Он упал на колени, простер к вече руки, на лице его были написаны мольба и страдание.
Вече заклокотало, как Волхов в непогоду:
– На немцев!
– За новгородскую правду! В поход!
– Встанем насмерть!
– Положим головы за святую Софию!
– Изомрем честно за Великий Новгород!
– На немцев!
И Тимофей кричал исступленно:
– В поход!
Думал недовольно об отце: «Зачем он так, когда надобно одиначество… Да я первый, хоть и не воин, пойду!»
На Софийской стороне небо заволокло темными тучами, а на Торговой продолжало ярко светить солнце, и от этого тучи над Софией казались еще темнее и чудилось: белые стены бесстрашно прорезают их, взвиваются в синь.
Шум утих, когда владыка поднял, словно для благословения, руку. На его зеленовато-бледном лице проступили крупные капли пота.