Все это великолепно описано в романах Кафки, со всеми последствиями, которые влечет за собой тоталитаризм, начиная с надзора государства над своими гражданами. Персонажи и «Процесса», и «Замка» постоянно пребывают под контролем вездесущей власти, никогда не теряющей их из виду, будь то с помощью полиции или сложного общественного устройства, в результате которого каждый начинает следить за всеми.
С этим контролем, как особенно ярко показано в обоих романах, связано разрастание во все стороны щупалец административного спрута, издающего парадоксальные предписания, в которых герои запутываются, не в силах понять смысл того, что с ними происходит и что от них требуют. Олицетворением административного абсурда выступают комические персонажи, такие, как Гульд или Кламм, бурлескные фигуры, населяющие оба романа.
Кафка не мог ничего знать об описанных им политических системах, но, когда читаешь его произведения, кажется, что он описывал их уже постфактум.
Так как писатель скончался в 1924 году, он не мог видеть приход нацистов к власти, потому что Гитлер стал канцлером через десять лет после его смерти. То же самое можно сказать и о коммунистических режимах, наиболее близких режимам, нашедшим свое отражение у него в романах. Конечно, коммунистическая партия пришла к власти в России в 1917 году, и отклонения от декларированного курса начались с самых первых лет захвата ею государственного аппарата, в то время как «Замок», единственное сочинение, написанное после Русской революции, датируется 1922 годом[16]. Но даже при написании последней книги Кафка вряд ли мог взять за образец коммунистическую бюрократию, и тому есть две существенные причины.
Первая состоит в том, что преступления коммунистического режима стали известны достаточно поздно, а из-за всеобщего неверия долгое время их не признавали вовсе. Достаточно вспомнить реакцию на свидетельство Андре Жида, сделанное, впрочем, через десять лет после Кафки, чтобы усомниться, что в начале 1920-х годов Кафка мог осознать масштаб и природу коммунистического порядка и попытаться описать его.
Но этот первый аргумент, в сущности, является второстепенным, ибо прежде всего следует предположить, что Кафка встречался со свидетелями коммунистического террора, подтвердившими то, о чем он рассказывал в своих ранних произведениях и что побудило его написать свой последний роман, или же располагал информацией из других источников. Подлинная проблема заключается не в том, в какой момент Кафка узнал о преступлениях коммунистического режима, а в том, чтобы понять, почему порой кажется, что он описал этот строй изнутри.
Ведь Кафка выводит на первый план не убийства или репрессии, хотя они и встречаются в его фантазиях, а атмосферу всеобщего абсурда и подозрительности, которую может воспроизвести только тот, кто жил в ней или же зашел очень далеко в своем воображении, представляя возможные ее варианты, что также является способом пережить ее. Именно эта неподражаемая атмосфера гораздо более, чем то или иное частное сходство с грядущим политическим режимом, является самой характерной чертой среди тех, что побуждают расценивать творчество Кафки как своего рода предвидение.
Как определить этот феномен? Спустя почти век после смерти Кафки способность чешского писателя показать ужас порожденного ХХ веком тоталитаризма[17] по-прежнему заслуживает самой высокой оценки.
Однако в силу того, что многие читатели относятся к предвидениям в сочинениях Кафки с энтузиазмом, требуется внести ясность и в этот вопрос. Ибо есть основание полагать, что писатель вряд ли сознавал, против чего он предостерегает, и вряд ли намеревался извещать читателей о своей прозорливости, как это сознательно делали библейские пророки. Но, делая это предположение, мы сталкиваемся с двумя проблемами.
Первая заключается в том, что прочтение сочинений Кафки как исключительно драматических, рассматриваемых в свете последующих исторических событий, которые, похоже, стали признанием его правоты, недооценивает их юмористический заряд, на котором автор настаивал особенно, а судя по многочисленным свидетельствам, сам он, когда читал свои романы друзьям, всегда разражался хохотом. Пассажи, где Гульд, Титорелли или деревенский староста с величайшей серьезностью разъясняют внутренний механизм функционирования параноидальной администрации, частью которой они являются, откровенно призывают читателя смеяться вместе с автором.
16
О «Процессе» и «Поселении осужденных» речи не идет, так как оба произведения написаны в 1914 г.
17
В «Exegèse d’une legendе. Lectures de Kafka» (Editions de l’Eclat, 2006, p. 72) Стефан Мозес вспоминает, как Брехт объяснял, почему он считает Кафку писателем великим и никаким одновременно. По мнению Брехта, в творчестве Кафки сошлись два противоположных жанра: притча и видение. Но если Кафка умел «видеть то, что будет», «видеть то, что есть сейчас» он не умел. Эпитет «визионерский» всегда будет сопровождать творчество Кафки. Так, задача коллоквиума «Кафка: век спустя», состоявшегося в Серизи (Cahiers de l’Herne, n. 108, 2010), была сформулирована следующим образом: «На протяжении почти всего двадцатого века из Кафки делали провидца, предугадавшего появление абсурдных и преступных бюрократических режимов, громких судебных процессов, массового истребления людей. Но возможно, избавившись от этого «послания», которое всем так хотелось заставить его нести, он наконец просто войдет в историю литературы. Если уже давным-давно этого не сделал».